Раненого уже усыпляли; помощник обеими руками
схватил его за плечо, придерживая четырьмя пальцами под мышкой, большим
пальцем сверху. Бурош, вооруженный большим длинным ножом, крикнул: «Усадите
его!», обхватил дельтовидный мускул и, проколов руку, перерезал его; потом,
при обратном движении, отделил одним ударом сочленение, и вся рука,
отсеченная в три приема, упала на стол. Помощник скользнул большим пальцем
вниз и зажал плечевую артерию. «Положите его!» Накладывая повязку, Бурош
невольно усмехнулся: он кончил все в тридцать пять секунд. Оставалось только
загнуть кусок кожи на ране, словно эполет. Эта операция тем и красива, что
приходится преодолеть много опасностей: раненый может в три минуты истечь
кровью через плечевую артерию, не говоря уже о том, что каждый раз, когда
усыпленного хлороформом усаживают, ему грозит смерть.
Делагерш похолодел и хотел бежать. Но не успел: рука уже лежала на
столе. Искалеченный солдат, новобранец, крепкий крестьянин, пришел в себя,
заметил, как санитар уносит его руку за ракитник. Быстро взглянув на плечо и
увидя, что рука отрублена и течет кровь, раненый бешено закричал:
— А-а! Черт вас дери! Что вы наделали?
Бурош в полном изнеможении ничего не ответил, потом добродушно сказал:
— Я сделал как лучше, я не хотел, чтобы ты помер, голубчик… Ведь я
тебя спросил, ты мне ответил: «Да!»
— Я сказал: «Да!» Я сказал: «Да!» А почем я знал?
Его гнев утих; он заплакал горючими слезами.
— Что мне делать? Куда я теперь гожусь?
Его отнесли обратно на солому, старательно вымыли стол, и вода, которую
снова выплеснули на лужайку, забрызгала кровью клумбу белых маргариток.
Делагерш удивлялся, что все еще слышны пушечные выстрелы. Почему ж они
не замолкают? Ведь скатерть Розы должна уже развеваться над цитаделью.
Казалось, прусские батареи стали стрелять еще сильней. Грохот заглушал
слова; от сотрясения самые спокойные люди вздрагивали с головы до ног и все
больше волновались. На хирургов и раненых эти толчки, от которых замирало
сердце, действовали не очень-то хорошо. Весь лазарет отчаянно шатало; все
метались в лихорадке.
— Ведь дело кончено! Чего они палят? — воскликнул Делагерш, испуганно
прислушиваясь и каждую секунду думай, что это последний выстрел.
Он направился к Бурошу, чтобы напомнить ему о капитане, и с удивлением
увидел, что врач плашмя лежит на охапке соломы, заголив обе руки по самые
плечи и опустив их в два ведра ледяной воды. Изнемогая душой и телом, Бурош
отдыхал здесь, измученный, сраженный печалью, безысходной скорбью: это была
одна из тех минут отчаяния, когда врач чувствует свое бессилие. А между тем
Бурош был крепышом, выносливым и стойким. Но его мучил вопрос: «К чему?» и
парализовало сознание, что он никогда не справится со всей работой. К чему?
Ведь смерть сильней!..
Между тем два санитара принесли капитана Бодуэна.
— Доктор! — позволил себе сказать Делагерш.
К чему?
Ведь смерть сильней!..
Между тем два санитара принесли капитана Бодуэна.
— Доктор! — позволил себе сказать Делагерш. — Вот капитан.
Бурош открыл глаза, вынул руки из воды, стряхнул и вытер о солому.
Привстав на колени, он сказал:
— Ах, да! Тьфу! Следующий!.. Да, да, день еще не кончен. Он встал,
освеженный, потряс своей львиной гривой, выпрямился в силу привычки и
требовательной дисциплины.
Жильберта и старуха Делагерш прошли вслед за носилками и, когда
капитана положили на тюфяк, покрытый клеенкой, остановились в нескольких
шагах.
— Так! Над правой щиколоткой, — сказал Бурош и намеренно принялся
болтать, чтобы отвлечь раненого. — Ну, тут не страшно! Обойдется…
Посмотрим!
Его явно беспокоило оцепенение Бодуэна. Врач взглянул на перевязку,
сделанную наспех: простой жгут, наложенный поверх штанины и затянутый
ножнами от штыка. Сквозь зубы Бурош проворчал: «Какой прохвост это сделал?»
Вдруг он умолк. Он понял: конечно, во время перевозки в ландо, набитом
ранеными, повязка ослабела, соскользнула, больше не стягивала рану, и это
вызвало обильное кровотечение.
Вдруг Бурош яростно набросился на помогавшего санитара:
— Экий чурбан! Да разрежьте скорей!
Санитар разрезал штанину и кальсоны, башмак и носок. Показалась нога и
ступня, голая, мертвенно-белая, забрызганная кровью. Над щиколоткой
виднелась страшная дыра, в которую осколком снаряда вогнало лоскут красного
сукна. Из раны кашей вытекало искромсанное мясо. Жильберта прислонилась к
столбу навеса. Ах! Это тело, такое белое тело, теперь окровавленное и
растерзанное! Ее охватил ужас, но она не могла оторвать от него глав.
— Тьфу! Ну и разделали же они вас! — заметил Бурош. Он ощупывал ногу,
чувствовал, что она холодная, что в ней больше не бьется пульс. Он стал
мрачен; у губ легла складка, как всегда при опасных операциях.
— Тьфу! — повторил он. — Нехорошая, нехорошая нога! Капитан, очнувшись,
внимательно посмотрел на него и наконец с тревогой спросил:
— Да? Вы находите, доктор?
Но у Буроша была своя тактика — никогда не спрашивать прямо у раненых
обычного разрешения, когда представлялась необходимость ампутации. Он
предпочитал, чтобы раненый соглашался на это сам.
— Скверная нога! — пробормотал он, словно размышляя вслух. — Мы ее не
спасем!
Бодуэн возбужденно сказал:
— Ну, тогда надо с этим покончить. Как вы думаете?
— Я думаю, капитан, что вы храбрец и позволите мне сделать, что
полагается.
Глаза Бодуэна померкли, заволоклись какой-то бурой дымкой. Он понял.
Но, преодолевая душивший его невыносимый страх, он просто, смело ответил:
— Пожалуйста, доктор!
Приготовления были несложные.