Сквозь высокое окно пробивался бледный свет утра; убаюканный сном,
Жан полуоткрыл глаза, и ему снова явилось видение Генриетты, более смутной,
бесплотной Генриетты; она вошла на цыпочках и поставила рядом, на столе,
графин и стакан. Ему показалось, что она постояла здесь несколько секунд и
смотрела на брата и на него, улыбаясь своей спокойной, бесконечно доброй
улыбкой. И растаяла. Он заснул на белых простынях, погрузившись в небытие.
Протекли часы или годы. Жан и Морис как будто перестали существовать,
им ничего не снилось. Они не ощущали легкого биения своего пульса. Десять
лет или десять минут — они потеряли счет времени; то было словно возмещение
за утрату силы; изнуренное тело находило отраду в этом подобии смерти. Но
внезапно, разом вздрогнув, оба проснулись. Что такое? Что случилось? Давно
ли они спят? Сквозь высокое окно пробивался тот же бледный свет. Они
чувствовали себя разбитыми; их суставы одеревенели, руки и ноги устали еще
больше, во рту был еще более горький вкус, чем до сна. К счастью, они спали,
наверно, не больше часа и без удивления увидели, что Вейс сидит на том же
стуле, в той же подавленной позе и словно ждет их пробуждения.
— Тьфу! — пробормотал Жан. — Надо все-таки вставать и догнать полк до
двенадцати часов дня.
Он спрыгнул на пол, чуть вскрикнул от боли и принялся одеваться.
— До двенадцати часов дня? — повторил Вейс. — А вы знаете, что теперь
уже семь часов вечера, вы спите около двенадцати часов?
Семь часов! Боже мой! Они испугались. Жан уже совсем оделся и хотел
бежать, но Морис еще лежал и жаловался, что не может шевельнуть ногами. Как
найти товарищей? Ведь армия прошла дальше. Оба рассердились: надо было их
разбудить! Но Вейс безнадежно махнул рукой.
— Боже мой! Дела такие, что все равно! Вы поспали, и отлично.
Он с утра обошел Седан и окрестности и только сейчас вернулся,
огорченный бездействием войск в день 31 августа, этот драгоценный день,
потерянный в непонятном ожидании. Единственным возможным оправданием была
крайняя усталость солдат, их непреодолимая потребность в отдыхе; да и то он
не понимал, почему после нескольких часов, необходимых для сна, отступление
не продолжается.
— Я не считаю себя знатоком, — сказал он, — но чувствую, да, чувствую,
что армии совсем не место в Седане… Двенадцатый корпус находится в
Базейле, там сегодня утром произошло небольшое сражение; первый стоит вдоль
всей Живонны, от деревни Монсель до Гаренского леса; седьмой — на
плоскогорье Флуэн, а пятый, наполовину уничтоженный, теснится у самых
крепостных валов, перед замком… Меня и пугает, что все они в ожидании
пруссаков выстроились вокруг города. Я бы немедленно отошел к Мезьеру. Я
знаю эти края; другого пути к отступлению нет, иначе их вытеснят в
Бельгию… Да вот, взгляните!
Он взял Жана за руку и подвел к окну.
— Поглядите туда, на холмы!
Жан увидел крепостные валы, соседние здания, а дальше долину Мааса. К
югу от Седана река извивалась по широким лугам; налево — Ремильи, напротив —
Пон-Можи и Ваделинкур, направо — Френуа; открывались зеленые склоны
холмовсначала Лири, потом Марфэ и Круа-Пио с большими лесами. На исходе дня
беспредельные дали, прозрачные, как хрусталь, были исполнены глубокой
нежности.
— Видите, там, на вершинах, движутся черные линии, ползут черные
муравьи?
Жан таращил глаза, а Морис, стоя на коленях в постели, вытягивал шею.
— А-а, да! — воскликнули они. — Вот одна линия, вот другая, EOT третья!
Они везде.
— Так вот, — продолжал Вейс, — это пруссаки!.. Я смотрю на них с утра,
а они все идут да идут! Эх, уверяю вас, пока наши солдаты ждут их, пруссаки
не теряют времени!.. Все жители нашего города видели их так же, как и я, и,
право, только генералы ничего не замечают. Я сейчас говорил с одним
генералом; он пожал плечами и сказал: маршал Мак-Магон уверен, что у
противника тут только семьдесят тысяч солдат. Дай бог, чтобы он был хорошо
осведомлен!.. Поглядите-ка на них! Вся земля покрыта этими черными
муравьями, они все ползут да ползут!
Морис снова бросился на кровать и зарыдал. Тут в комнату вошла
Генриетта, улыбаясь, как накануне. Она встревожилась и подбежала к брату.
— Что с тобой?
Он отстранил ее.
— Нет, нет! Оставь меня! Брось меня! Я всегда причинял тебе только
горе. И подумать, что ты ходила бог знает в чем, а в это время я учился в
коллеже! Да, нечего сказать, хорошо я использовал образование!.. Да еще чуть
не обесчестил нашу семью. Не знаю, где бы я был сейчас, если бы ты не
пожертвовала всем, чтобы вытащить меня из беды.
Генриетта опять улыбнулась.
— Право, дружок, ты что-то невесел после сна… Да ведь все это
кончено, забыто! Теперь ты выполняешь свой долг как честный француз! С тех
пор, как ты пошел добровольцем в армию, право, я горжусь тобой!
Словно ища поддержки, она повернулась к Жану. А Жан смотрел на нее с
некоторым удивлением; она казалась ему не такой красивой, как накануне,
худее, бледней; теперь он видел ее уже не сквозь обманчивый туман усталости.
Поразительным осталось только ее сходство с братом, и все-таки резко
обнаруживалось различие их характеров: нервный, как женщина, подточенный
болезнью эпохи, он претерпевал исторический и социальный кризис своего
поколения, способен был каждый миг и на благороднейший подвиг и на самое
жалкое малодушие; она же — хрупкая, незаметная, как Золушка, покорная
молодая хозяйка, женщина с ясным умом и честными глазами, напоминала всем
своим обликом изображения мучеников, выточенные из священного дерева.