С обычной находчивостью в житейских делах он придумал выход:
— Послушай, дружок, вчера ты мне сказал, что у тебя в городе есть
знакомые. Тебе надо получить у врача разрешение и отправиться на подводе в
Шен; там ты выспишься в хорошей постели. А завтра, если тебе станет лучше,
мы прихватим тебя по дороге… А-а? Ладно?
В деревне Фалез, близ которой они стояли, Морис встретил старого друга
своего отца — мелкого фермера, который как раз собирался везти дочь к тетке
в Шен; его лошадь была уже запряжена в легкую повозку и ждала.
Морис обратился к врачу, но с первых же слов чуть было не испортил все
дело.
— Господин доктор, я стер себе ногу…
Бурош потряс своей могучей львиной гривой и сразу зарычал:
— Я не господин доктор… Кто это подсунул мне такого солдата?
Морис испугался и что-то пробормотал в свое оправдание.
— Я военный врач, слышите, грубиян?
Вдруг он заметил, с кем говорит, и ему, наверно, стало неловко. Тогда
он еще больше вспылил:
— Нога! Подумаешь, важное дело!.. Да, да, разрешаю. Садитесь в повозку,
садитесь на воздушный шар! Хватит с нас отсталых да мародеров.
Жан помог Морису влезть в повозку; Морис обернулся, чтобы поблагодарить
его, и они крепко обнялись, словно расставались навсегда. Мало ли что может
случиться в неразберихе отступления, да еще когда под боком пруссаки!
Удивляясь своей глубокой привязанности к этому парню, Морис дважды
обернулся, помахал ему на прощание рукой и выехал из лагеря, где готовились
развести большие костры, чтобы обмануть неприятеля и уйти до рассвета в
полной тишине.
По дороге фермер не умолкая жаловался на тяжелое время. Он не решался
оставаться в Фалезе, но уже сожалел, что уезжает, и повторял, что будет
разорен, если враг сожжет его дом. Его дочь, высокая бледная девушка,
плакала. Морис, ошалев от усталости, ничего не слышал и сидя спал,
убаюканный бойкой рысцой лошадки, которая в каких-нибудь полтора часа
пробежала четыре мили от Вузье до Шена. Было около семи часов; едва
смеркалось, когда Морис, волнуясь и вздрагивая, сошел возле моста на
площади, у маленького желтоватого дома, где родился и провел двадцать лет
жизни. Бессознательно он направился именно туда, хотя этот дом полтора года
назад был продан ветеринару. На вопрос фермера он ответил, что отлично
знает, куда идти, и поблагодарил его за любезность.
Однако в центре маленькой треугольной площади, у колодца, он растерянно
остановился, он все забыл. Куда ж идти? Вдруг он вспомнил: к нотариусу, —
это рядом с домом, где он вырос; мать нотариуса, добрейшая старуха Дерош, на
правах, соседки баловала его, когда он был ребенком. Но он едва узнавал Шен
— такое небывалое волнение было вызвано в этом обычно мертвом городке
прибытием армейского корпуса, который расположился у ворот и наводнял улицы
офицерами, ординарцами, отставшими солдатами, всякими прихвостнями,
бродягами.
Канал по-прежнему разделял весь город, рассекая главную площадь,
а узкий каменный мост соединял два треугольника; на другом берегу
по-прежнему находился рынок с обомшелой кровлей, улица Берон поворачивала
влево, дорога на Седан вела вправо. С той стороны, где стоял Морис, улица
Вузье до самой ратуши кишела толпой, и ему пришлось поднять голову, оглядеть
крытую черепицей колокольню, возвышавшуюся за домом нотариуса, чтобы
убедиться, что в этом пустынном углу он когда-то играл в «котел». А площадь,
казалось, очищали от народа, оттесняли любопытных. Там, за колодцем, на
широком пространстве, Морис с удивлением заметил какое-то скопище колясок,
фургонов, повозок — целый обоз с поклажей, который он безусловно уже видел
где-то.
Солнце недавно закатилось, обагрив гладкую поверхность канала. Вдруг
женщина, которая стояла поблизости от Мориса и уже несколько минут
разглядывала его, воскликнула:
— Да не может быть! Боже мой! Вы ведь сын Левассера?
Тут он узнал г-жу Комбет, жену аптекаря, жившего на площади. Морис
сказал, что хочет попросить разрешения переночевать у добрейшей г-жи Дерош,
но г-жа Комбет взволнованно отвела его в сторону.
— Нет, нет, пойдемте к нам! Я вам все расскажу! В аптеке, тщательно
закрыв дверь, она сказала:
— Голубчик, значит, вы не знаете, что у Дерошей остановился
император?.. Для него ведь заняли их дом, но они не очень-то довольны этой
великой честью, уверяю вас! И подумать, что бедную старушку, женщину,
которой за семьдесят лет, заставили отдать свою комнату и загнали на чердак
под крышей, где она должна спать на кровати служанки!.. Да вот все, что вы
видите здесь, на площади, все принадлежит императору. Это его сундуки,
понимаете?
Тут Морис вспомнил, что коляски, фургоны, весь этот великолепный обоз
императорской квартиры, он уже видел в Реймсе.
— Ах, голубчик, видели бы вы, чего только оттуда не вынесли: и
серебряную посуду, и бутылки вина, и корзины с продуктами, и дорогое белье,
и все, что хотите! Разгружали два часа подряд, без остановки. Ума не
приложу, куда они поместили столько вещей, ведь дом-то невелик… Смотрите,
смотрите! Какой огонь развели на кухне!
Морис взглянул на белый двухэтажный домик, тихий особнячок на углу
площади и улицы Вузье, и вспомнил его внутреннее устройство, словно побывал
там еще накануне: на каждом этаже четыре комнаты, внизу широкий коридор. На
втором этаже открытое окно,, выходившее на площадь, было уже освещено; жена
аптекаря сообщила, что это комната императора. Но, как она уже сказала, ярче
всего пылал огонь на кухне, окно которой, на первом этаже, выходило на улицу
Вузье. Никогда еще жители Шена не видели ничего подобного. Улицу запрудила,
беспрестанно сменяясь, толпа любопытных; разинув рот, люди глазели на плиту,
где жарился и варился императорский обед.