.»
Как? Нельзя терять ни одного часа, а проходят дни за днями! Чего ждать!
Чтобы на нас навалилась вся Германия?!
Он говорил тихо и скорбно, точно повторяя самому себе то, что долго
обдумывал:
— Эх! Германия! Мне она хорошо знакома; ведь хуже всего то, что вы,
французы, знаете ее так же плохо, словно какой-нибудь Китай… Помните,
Морис, моего двоюродного брата, Гюнтера — того, что прошлой весной приезжал
ко мне в Седан? Он мне двоюродный брат с материнской стороны: его мать,
сестра моей матери, вышла замуж в Берлине; так вот, он весь — ихний, он
ненавидит Францию. Он теперь призван на военную службу, он — капитан
прусской гвардии… Помню, когда я провожал его на вокзал, он резко сказал:
«Если Франция объявит нам войну, мы ее разобьем!»
Вдруг лейтенант Роша, который до сих пор сдерживался, в бешенстве
Просился к ним. Это был худощавый верзила, лет пятидесяти, с удлиненным
лицом и впалым щеками, загорелый, задымленный. Огромный нос с горбинкой
нависая над широким ртом, выражавшим вспыльчивость и доброту; жесткие седые
усы торчали и щетинились. Громовым голосом он заорал:
— Вы что здесь околачиваетесь и разлагаете наших солдат?
Жан не вмешивался в ссору, но считал, что лейтенант в сущности прав…
Сам уже удивляясь потере времени и беспорядку, он все-таки никогда не
сомневался, что пруссакам здорово всыплют. Дело верное: ведь войска пришли
сюда только ради этого.
— Да что вы, лейтенант! — в смущении ответил Вейс. — Я никого не
собираюсь разлагать… Наоборот, я бы хотел, чтобы все видели то, что вижу
я; ведь лучше знать, тогда можно все предвидеть и преодолеть… Так вот,
Германия…
Он говорил сдержанно, как всегда, и рассудительно изложил свои
опасения. После Садовой {Здесь произошло решающее сражение австро-прусской
войны 1866 года, закончившееся поражением австрийцев.} Пруссия усилилась,
национальное движение поставило ее во главе других германских государств;
это — молодая возникающая обширная империя, охваченная неудержимым порывом к
объединению; система всеобщей воинской повинности превращает всю нацию, в
обученную, дисциплинированную, армию, снабженную мощным снаряжением,
закаленную в большой войне, еще овеянную, славой молниеносной победы над
Австрией; эха армия знает, чего она хочет, ею командуют начальники, полти
сплошь молодые, она подчиняется главнокомандующему, который, по-видимому,
собирается обновить военное искусство и отличается необычайной
осторожностью, дальновидностью, и исключительной ясностью мысли. И радом, с
Германией он попытался показать, Францию, Французская империя обветшала; ее
еще приветствовали а дни плебисцита, но, она уже прогнила, до основания,,
ослабила чувство любви к родине, уничтожив свободу и став либеральной
слишком поздно: на свою же погибель; она вот-вот рухнет, как только не
сможет больше удовлетворять жажду наслаждений, которую сама, вызвала;
правда, армия ее славится замечательной природной храбростью, увенчана
лаврами побед в Крыму и в Италии, но развращена возможностью для
военнообязанных ставить взамен себя наемников, прозябает в рутине времен
африканской войны, слишком уверена в победе и поэтому не пытается овладеть
новой техникой; наконец, генералы ее большей частью посредственны, снедаемы
завистью друг к другу, а некоторые потрясающе невежественны, во главе же их
— император, больной, нерешительный, его обманывают, и он сам себя
обманывает, в этой страшной авантюре, в которую все бросились, закрыв глаза,
без настоящей подготовки, в ужасе, в смятении, словно стадо, которое ведут
на убой.
Роша слушал, разинув рот, выпучив глаза. Его огромный нос сморщился. И,
вдруг Роша расхохотался, расхохотался раскатистым, — смехом, от которого его
рот растянулся до ушей.
— Да что вы тут городите? Что за глупости!.. Да это нелепо, слишком
даже глупо, не стоит ломать себе голову, чтоб это понять… Рассказывайте
такие басни новобранцам, но не мне: я служу уже двадцать семь дет!
Он ударил себя в грудь кулаком. Сын каменщика, выходца из Лимузена, он
родился в Париже и, презирая ремесло отца, поступил восемнадцати лет
добровольцем в армию. Выслужившись из солдат, он тянул лямку — капралом в
Африке, сержантом под Севастополем, лейтенантом после битвы под Сольферино —
и ухлопал пятнадцать лет, полных невзгод и героических подвигов, на то,
чтобы добиться этого чина: он был настолько необразован, что не мог и
надеяться на производство в капитаны.
— Вот вы все знаете, а этого не знаете… Да, под Мазаграком — мне было
только девятнадцать лет — нас собралось сто двадцать три человека, не
больше, и мы четыре дня держались против двенадцати тысяч арабов… Да, да,
годы и годы я провел там, в Африке — в Маскаре, в Бискре, в Дели, потом в
Великой Кабилии, потом в Лагхуате! Были бы вы там с нами, вы бы видели:
стоило нам появиться, и все эти поганые арабы убегали, словно зайцы… А под
Севастополем, — черт подери! — нельзя сказать, чтобы там было приятно. Бури
такие, что все сметали на своем пути, холод собачий, вечные тревоги; и эти
дикари в конце концов все взорвали. Ну, а мы взорвали их самих! Да, да, еще
как, с музыкой, поджарили на большой сковороде!.. А под Сольферино… Вы
ведь там не были, так что ж вы говорите? Да, под Сольферино дело было
жаркое, хотя лил такой дождь, какого вы, наверно, никогда не видали! Под
Сольферино мы задали австрийцам здоровую трепку; надо было видеть, как от
наших штыков они удирали во все лопатки, сбивали друг друга с ног, чтобы
бежать еще быстрее, словно у них зад горел!
Его распирало от радости; все старинное веселье французских вояк
звенело в его торжествующем смехе. Сложилась легенда: французский солдат
разгуливает по всему свету, деля досуги между своей милой и бутылкой доброго
вина; он завоевал всю землю, напевая веселые песенки. Один капрал, четыре
солдата — и целые армии врагов разбиты в пух и прах!
Вдруг он воскликнул громовым голосом:
— Как? Победить Францию? Францию?.. Чтобы эти прусские свиньи нас
разбили?
Он подошел, с силой схватил Вейса за борт сюртука. Все его длинное,
худощавое тело странствующего рыцаря выражало полное презрение к любому
врагу, кто бы он ни был, полное пренебрежение ко времени и пространству.
— Зарубите себе на носу, сударь!.. Если пруссаки осмелятся прийти к
нам, мы их погоним обратно пинками в зад… Слышите? Пинками в зад, до
самого Берлина!..
И Роша величественно выпрямился; он был исполнен детской чистоты,
простодушной уверенности блаженного, который ничего не знает и ничего не
боится.