.. Ведь мы еще не
сражались и когда-нибудь поколотим пруссаков!
Тут Морис почувствовал, как его сердце согрел теплый луч солнца. Он
сидел смущенный, униженный. Как? Значит, этот человек — не просто скотина? И
он вспомнил свою жгучую ненависть к Жану за то, что пришлось поднять
винтовку, брошенную в ту минуту, когда он не отдавал себе отчета в своих по-
ступках. Но он вспомнил также свое удивление при виде слез Жана, когда
старуха с седыми развевающимися волосами оскорбляла солдат, указывая вдаль,
туда, на Рейн. Значит, братство, которое порождают общие невзгоды, общие
муки, заставляло забыть старую злобу?
Морис происходил из бонапартистской семьи и мечтал о Республике только
в теории; он чувствовал скорее нежность к личности императора; он был за
войну: ведь в ней сама жизнь народов. Вдруг в нем снова воскресла надежда,
по свойственной ему склонности к внезапным переменам настроений; восторг,
который когда-то побудил его пойти добровольцем на войну, охватил его опять,
и сердце забилось уверенностью в победе.
— Да, конечно, капрал, — весело ответил он, — мы их разобьем в пух и
прах.
Поезд мчался, мчался все дальше, унося этот живой груз в густом дыму
трубок и удушливом запахе толпы, мимо испуганных крестьян, стоявших вдоль
оград на встревоженных станциях; поезд мчался, изрыгая похабные песни и
пьяные крики. Двадцатого августа солдаты прибыли в Париж, на вокзал Пантен,
в тот же вечер отправились дальше, а на следующий день вышли в Реймсе,
направляясь в лагерь под Шалоном.
III
К удивлению Мориса, 106-й полк остановился в Реймсе и получил приказ
расположиться там лагерем. Значит, они не выступят в Шалон на соединение с
армией? А два часа спустя, когда его полк.составил пирамиды ружей в миле от
города, у дороги в Курсель, на широкой равнине, которая простирается вдоль
канала от Эны до Марны, Морис еще больше удивился, узнав, что вся Шалонская
армия отступает с утра и идет на бивуаки в ту же местность. И в самом деле,
из конца в конец, до Сен-Тьерри и Ла Невилетт, даже по ту сторону дороги на
Лаон, разбили палатки, и вечером здесь должны были запылать костры четырех
армейских корпусов. Очевидно, принят был план занять позиции на подступах к
Парижу и ждать там пруссаков. Морис очень обрадовался. Это благоразумней
всего!
Двадцать первого августа, днем, Морис бродил по лагерю, чтобы узнать
последние новости. Солдаты чувствовали себя свободными, дисциплина еще
больше упала, люди уходили и приходили по собственному усмотрению. Морис
спокойно отправился в Реймс получить сто франков по чеку, который прислала
ему сестра. В кафе он услышал, как незнакомый сержант распространялся об
упадке духа среди солдат восемнадцати батальонов сенской подвижной гвардии,
отправленных обратно в Париж: в 6-м батальоне чуть было не перебили
начальников. Там, в лагере, каждый день оскорбляли генералов, а после
поражения под Фрешвиллером не отдавали честь даже маршалу Мак-Магону.
Там, в лагере, каждый день оскорбляли генералов, а после
поражения под Фрешвиллером не отдавали честь даже маршалу Мак-Магону. Кафе
огласилось криками: между двумя мирными горожанами возник яростный спор о
том, сколько у маршала будет солдат. Один говорил: триста тысяч; это было
нелепо. Другой, более рассудительный, насчитал всего четыре корпуса: 12-й, с
трудом пополненный в лагере маршевыми батальонами и одной дивизией морской
пехоты; 1-й, остатки которого приходили в беспорядке с 14-го числа и состав
кое-как восстанавливался; наконец 5-й, распавшийся уже до сражений,
унесенный потоком бегства, и 7-й, который прибыл тоже в плачевном состоянии,
где-то потерял свою первую дивизию и нашел ее только в Реймсе, да и то
разбитую; самое большее — сто двадцать тысяч человек, считая кавалерийский
резерв, дивизии Бонмена и Маргарита. Но когда сержант тоже вступил в спор и
с величайшим презрением обозвал эту армию сбродом, оравой бродяг, стадом
простаков, которых ведут на убой болваны, — оба горожанина испугались и,
опасаясь попасть в неприятную историю, улизнули.
На улице Морис купил газеты. Он набил себе карманы всеми номерами,
какие достал, и принялся читать, шагая под большими деревьями по
великолепным бульварам, окаймлявшим город. Где же немецкие армии? Казалось,
они исчезли. Две из них, наверно, стоят под Метцем: первая, под начальством
Штейнмеца, держит под наблюдением весь район крепости; вторая, под
начальством принца Фридриха-Карла, старается пройти вверх по правому берегу
Мозели, чтобы отрезать Базену дорогу на Париж. А где же третья армия, армия
прусского кронпринца, которая разбила французов под Венсенбургом и
Фрешвиллером и преследует 1-й и 5-й корпуса? Где она на самом деле? Как это
узнать в неразберихе противоречивых сообщений? Стоит ли она еще под Нанси?
Прибыла ли под Шалон, раз мы снялись с лагеря так стремительно и подожгли
вещевые склады, фураж и разные запасы? И опять возникла путаница,
передавались противоречащие друг другу предположения о планах, приписываемых
генералам. Только теперь Морис, словно отрезанный от мира, узнал о парижских
событиях: весь народ, сначала уверенный в победе, потрясен внезапным
известием о поражении, на улицах страшное волнение, созваны палаты, пало
либеральное министерство, которое провело плебисцит, император лишен звания
главнокомандующего и вынужден передать верховное командование маршалу
Базену. С 16-го числа император находился в Шалонском лагере, и все газеты
сообщали о важном совещании, состоявшемся 17-го при участии принца Наполеона
и генералов; но известия не совпадали в вопросе о том, какие же приняты
решения; газеты приводили только вытекавшие отсюда факты: генерал Трошю
назначен губернатором Парижа, маршал Мак-Магон поставлен во главе Шалонской
армии, а это означало, что император окончательно стушевался. Чувствовалась
невероятная нерешительность, растерянность, противоречивые планы, которые
были направлены один против другого и ежечасно менялись.