— Поцелуй меня, голубчик!
Они поцеловались, и, как накануне, в этом поцелуе было чувство
братства, возникшее в эти недели совместной героической жизни среди
опасностей, которые объединили их тесней, чем целые годы обычной дружбы. Дни
без хлеба, ночи без сна, чудовищные мытарства, вечная близость смерти — все
воплотилось в их нежности. Разве могут когда-нибудь разъединиться два
сердца, слитые воедино самопожертвованием? Но в поцелуе, которым они
обменялись в лесной темноте, была новая надежда на спасение, а теперь в этом
прощальном поцелуе было томление разлуки. Увидятся ли они еще когда-нибудь?
И как? При каких обстоятельствах? Печальных или радостных?
Доктор Далишан уже сел в кабриолет и позвал Мориса. Морис от всего
сердца обнял сестру, а она смотрела на него молча, сквозь слезы, бледная в
своем вдовьем черном платье.
— Поручаю тебе Жана, моего брата… Заботься о нем хорошенько, люби
его, как люблю его я!
IV
Комната была большая, выложенная плитками, грубо побеленная; когда-то
она служила кладовой для фруктов — до сих пор в ней еще пахло яблоками и
грушами; из мебели стояла только железная кровать, некрашеный деревянный
стол, два стула и старый ореховый шкаф, вмещавший в своей огромной утробе
всякую всячину. Здесь царил глубокий, сладостный покой; доносились лишь
приглушенные звуки из соседнего хлева: слабые удары копыт, мычание коров. В
окно, выходившее на юг, проникало яркое солнце. Отсюда виднелся только скат
холма да пшеничное поле вдоль леса. И эта уединенная, таинственная комната
была так скрыта от всех глаз, что никто на свете не мог бы догадаться об ее
существовании.
Генриетта все предусмотрела: было решено, что только она и врач будут
входить в комнату Жана, чтобы не возбуждать подозрений. Сильвина не должна
появляться, пока ее не позовут. Рано утром Генриетта вместе с нею убирала
комнату, а потом Жан на целый день был словно замурован. Ночью, в случае
надобности, он мог постучать в стену: в соседней комнате жила Генриетта. Так
Жан был внезапно отрезан от внешнего мира; после многих недель, проведенных
в бешеной сутолоке, он видел теперь только эту тихую женщину, ступавшую
неслышным шагом. Она казалась ему такой же, как и в первый раз, в Седане, —
подобной видению; у нее был немного большой рот, мелкие черты лица,
прекрасные волосы цвета спелого овса; она ухаживала за ним с бесконечно
доброй улыбкой.
Первые дни раненого так лихорадило, что Генриетта от него не отходила.
Каждое утро, как будто для того, чтобы вместе с ней отправиться в лазарет,
приезжал доктор Далишан, осматривал Жана и делал ему перевязку. Пуля, пробив
большую берцовую кость, вышла, и врач удивлялся скверному состоянию раны,
опасаясь, что застрявший осколок кости, который невозможно было нащупать
зондом, вызовет необходимость удалить часть кости. Он сказал об этом Жану,
но тот при мысли, что одна нога будет короче другой и он охромеет,
возмутился: «Нет! Нет! Лучше умереть, чем стать калекой!» Врач оставил рану
под наблюдением, он только перевязывал ее, прикладывая корпию, пропитанную
оливковым маслом и карболовой кислотой, и ввел в глубь раны резиновую
трубочку для истекания гноя.
Он сказал об этом Жану,
но тот при мысли, что одна нога будет короче другой и он охромеет,
возмутился: «Нет! Нет! Лучше умереть, чем стать калекой!» Врач оставил рану
под наблюдением, он только перевязывал ее, прикладывая корпию, пропитанную
оливковым маслом и карболовой кислотой, и ввел в глубь раны резиновую
трубочку для истекания гноя. Но он предупредил Жана: если не произвести
операцию, заживление будет очень длительным. Однако уже на второй неделе
температура упала, общее состояние улучшилось, надо было только неподвижно
лежать.
Между Жаном и Генриеттой установились дружеские отношения. Они привыкли
друг к другу; им казалось, что они никогда не жили по-другому и всегда будут
жить так же. Генриетта проводила у изголовья Жана все время, свободное от
работы в лазарете, следила за тем, чтобы раненый ел и пил в определенные
часы, помогала ему переворачиваться, обнаруживая при этом силу, которой
нельзя было ожидать от ее тонких рук. Иногда они беседовали, но чаще всего
молчали, особенно в первые дни.
Они никогда не скучали вместе; это была сладостная жизнь, глубокий
покой; Жан был еще совершенно истерзан боями, Генриетта измучена понесенной
утратой. Сначала он испытывал некоторое смущение, чувствуя, что она выше
его, ведь она — чуть ли не дворянка, а он — только крестьянин и солдат. Он
едва умел читать и писать. Скоро Жан немного успокоился, заметив, что
Генриетта обращается с ним не свысока, а как с равным; это его приободрило,
и он показал себя, каким был на самом деле: умным на свой лад,
спокойно-рассудительным. К тому же он, к своему удивлению, чувствовал, что
восприятия его стали как-то более утонченны, у него появились новые мысли,
быть может, вызванные страшной жизнью за последние два месяца. После
стольких физических и моральных страданий он обтесался. Но окончательно он
поддался ее очарованию, когда понял, что она знает немногим больше его. Ведь
после смерти матери юная Генриетта стала Золушкой, маленькой хозяйкой,
заботилась, как она говорила, «о своих трех мужчинах»: о дедушке, об отце и
о брате; ей некогда было учиться. Она умела только читать, писать, знала
кое-что из правописания и арифметики, — большего требовать от нее не
приходилось. Она внушала ему робость, казалась выше других женщин лишь
потому, что он знал, сколько великой доброты, необыкновенного мужества
таилось в этой маленькой, незаметной женщине, довольствовавшейся самым
скромным существованием.
Они сразу столковались, поговорив о Морисе. Генриетта преданно
заботилась о Жане за то, что он друг, брат Мориса, славный, сострадательный
человек, которому она платила добром за добро. Она была исполнена
благодарности, все больше привязывалась к Жану, по мере того как узнавала
этого простого, мудрого, стойкого человека; она ухаживала за ним, как за
ребенком; а он чувствовал бесконечную признательность, готов был целовать ей
руки за каждую чашку бульона, которую она ему подавала.