. Не в укор тебе будь сказано,
и тяжелый ты!
Еще оглушенный, Жан, казалось, очнулся от сна. Потом, по-видимому,
понял, вспомнил; по его щекам скатились две крупные слезы. Значит, хрупкий
Морис, которого он любил и охранял, словно ребенка, теперь, во имя дружбы,
нашел в себе достаточно сил, чтобы донести его сюда!
— Постой! Я осмотрю твою башку!
Рана оказалась пустяковой, но вытекло много крови. Из слипшихся волос
образовалось нечто вроде пробки. Морис предусмотрительно не стал их мочить,
чтобы рана не открылась.
— Так! Вот ты и чистенький! Ты приобрел человеческий вид… Погоди! Я
надену на тебя кепи.
Он поднял кепи убитого солдата и осторожно надел на голову Жана.
— Как раз впору… Теперь, если ты сможешь ходить, мы с тобой будем
молодцами!
Жан встал, тряхнул головой, чтобы увериться, что она цела.
Он только чувствовал в ней некоторую тяжесть. Дело пойдет на лад! В
порыве простодушного умиления он обнял Мориса, прижал его к сердцу и мог
только сказать:
— А-а! Голубчик ты мой! Дорогой мой мальчик!..
Пруссаки подходили, нельзя было прохлаждаться за стеной. Лейтенант Роша
уже отступал с несколькими солдатами, спасая знамя, которое младший
лейтенант все еще нес под мышкой, обернув его вокруг древка. Долговязый
Лапуль, приподнимаясь на цыпочки, еще отстреливался из-за стены, а Паш
перекинул свое шаспо через плечо, считая, что достаточно повоевал и теперь
пора поесть и поспать. Жан и Морис, согнувшись в три погибели, побежали за
ними. Винтовок и патроноз было достаточно — стоило только нагнуться. Они
снова вооружились; ведь ранцы и все остальное они бросили, когда Морису
пришлось взвалить Жана на плечи. Стена доходила до Гаренского леса, и
маленький отряд, считая себя спасенным, тотчас же укрылся за фермой и оттуда
добежал до деревьев.
— Ну, — сказал Роша, все еще непоколебимо веря в победу, — отдохнем
минутку здесь, а потом перейдем в наступление!
С первых же шагов все почувствовали, что попали в ад, но выйти уже не
могли; надо было во что бы то ни стадо пробираться дальше: здесь
единственный путь к отступлению. Теперь этот лес стал страшным, исполненным
безнадежности и смерти. Поняв, что французские войска отходят именно в лес,
пруссаки осыпали его пулями, забросали снарядами. Его словно хлестала буря;
он весь бушевал и гудел от оглушительного треска ветвей. Снарядами рассекало
деревья; под пулями облетали дождем листья; из расколотых стволов как будто
исторгались жалобные стоны; при падении сучьев, влажных от сока, словно
слышались рыдания. Казалось, вопила закованная толпа, точно ужас и отчаяние
охватили тысячи пригвожденных к земле существ, которые не могли сдвинуться с
места под этой картечью. Нигде еще не веяло такой смертной мукой, как в этом
обстреливаемом лесу!
Догнав товарищей, Морис и Жан ужаснулись.
Нигде еще не веяло такой смертной мукой, как в этом
обстреливаемом лесу!
Догнав товарищей, Морис и Жан ужаснулись. Они шли под высокими
столетними деревьями, могли бы даже бежать. Но пули свистели, сталкиваясь в
воздухе; невозможно было ни угадать, куда они летят, ни укрыться, перебегая
от дерева к дереву. Убило двух солдат, одного ранило в спину, другого в лоб.
Перед Морисом раздробило снарядом ствол; столетний дуб рухнул с трагическим
величием героя и раздавил все вокруг. И как раз в ту минуту, когда Морис
отскочил назад, слева, другим снарядом, снесло вершину громадного бука; бук
раскололся, обвалился, словно колонна собора. Куда бежать? Куда повернуть?
Со всех сторон сыпались ветки; создавалось впечатление, что рушится огромное
здание и в каждом зале обваливаются потолки. Солдаты бросились в кустарники,
чтобы спастись от больших деревьев; тут Жана чуть не убило снарядом, но, к
счастью, снаряд не разорвался. Дальше они не могли продвигаться сквозь
непроходимую чащу кустарника. Тонкие стебли обвивались вокруг плеч, высокие
травы цеплялись за щиколотки, внезапно возникавшие стены кустов
останавливали их, а вокруг, под гигантской косою, которая косила весь лес,
облетали листья. Рядом солдату пуля пробила голову; он был убит, но не упал;
труп застрял между двух березок. Много раз пленники этого леса чувствовали,
как совсем рядом проносится смерть.
— Черт подери! — сказал Морис. — Мы отсюда живыми не выберемся!
Он был мертвенно-бледен и опять затрясся. Жан, ободрявший его утром,
теперь, при всей своей смелости, тоже побледнел и похолодел от ужаса. Это
был страх, заразительный, непреодолимый страх. Снова их стала томить
жестокая жажда, невыносимая сухость во рту; судорожно, мучительно, как при
удушье, сжималось горло. Это ощущение сопровождалось недомоганием, тошнотой;
ноги, казалось, были исколоты острыми иголками. И при этом чисто физическом
страдании что-то сжимало виски, в глазах мелькали тысячи черных точек, слов-
но можно было различить каждую пролетавшую пулю.
— Эх! Проклятая доля! — пробормотал Жан. — Все-таки обидно, мы здесь
подыхаем ради других, а они в это время гденибудь спокойно покуривают
трубку!
Морис, рассвирепев, прибавил:
— Да, почему я, а не кто-нибудь другой?
В нем восставало это «я», распалялось себялюбивое чувство личности,
которая не хочет жертвовать собой неизвестно во имя чего.
— Если б хоть знать, в чем причина, если бы это могло чему-нибудь
помочь! — продолжал Жан.
Он взглянул на небо и воскликнул:
— Да еще это окаянное солнце не хочет убраться к черту! Когда оно
сядет, когда стемнеет, может быть, сражение кончится!
Он уже давно не знал, который час, не имел даже понятия о времени и
следил за медленным заходом солнца, которое, казалось ему, больше не
двигалось, остановившись там, над лесами, на левом: берегу.