. Я знаю, ты не получаешь известий от
брата. Бедный Морис! Как мне жаль его! Ведь в Париже нет ни газа, ни дров,
может быть, даже хлеба!.. А друг Мориса, тот парень, которого ты лечишь?
Видишь, мне уже насплетничали… Ты приехала ради него?
Генриетта не отвечала и тайно смутилась. В сущности она приехала ради
Жана: ведь если освободят дядю, — наверняка оставят в покое и ее дорогого
больного! Вопрос Жильберты сбил ее с толку, и ока уже не решалась рассказать
о подлинной цели своего приезда; совесть Генриетты была теперь неспокойна,
ей стало противно использовать влияние, которое казалось подозрительным.
— Ну, — лукаво повторила Жильберта, — мы тебе нужны для этого парня?
Генриетте пришлось, наконец, сказать об аресте старика Фушара.
— Ах да, правда! Какая же я глупенькая! — воскликнула Жильберта. — Ведь
я говорила об этом еще сегодня утром!.. Милая! Ты хорошо сделала, что
приехала! Надо заняться твоим дядюшкой сейчас же: ведь последние известия о
нем неважные. Ему грозит примерное наказание.
— Да, я вспомнила о вашей семье, — нерешительно продолжала Генриетта. —
Я подумала, что ты мне дашь добрый совет, может быть, похлопочешь за него…
Жильберта громко расхохоталась.
— Ну и глупышка ты! Да стоит мне приказать, и через каких-нибудь три
дня твоего дядю освободят!.. Разве тебе не говорили, что у нас в доме живет
прусский капитан, — он делает все, что я хочу!.. Слышишь, милая? Он не
отказывает мне ни в чем!
Она рассмеялась еще громче, легкомысленно радуясь торжеству своего
кокетства; она взяла подругу за руки и гладила их, но Генриетта не могла ее
благодарить, она чувствовала себя неловко и опасалась, что слова Жильберты —
признание. Боже, какая безмятежность, какое непринужденное веселье!
— Предоставь это дело мне! Ты уедешь сегодня вечером вполне довольная.
Они перешли в столовую, и Генриетту поразила тонкая красота Эдмона,
которого она не знала. Он восхищал ее, словно красивая вещь. Неужели этот
мальчик сражался и ему посмели прострелить руку? Легенда о его замечательной
храбрости придавала ему еще больше очарования. Делагерш встретил Генриетту,
как человек, который радуется каждому новому лицу, и, пока подавали жаркое и
картофель в мундире, без умолку расхваливал своего секретаря, деятельного,
благовоспитанного да еще и красивого. Завтракать вчетвером в хорошо
натопленной столовой было восхитительно уютно.
— Так, значит, вы приехали по делу дяди Фушара? — сказал Делагерш. —
Досадно, что я должен уехать сегодня вечером!.. Но Жильберта вам это
устроит: она неотразима, она добивается всего, чего хочет.
Он смеялся, говорил очень добродушно, просто, польщенный властью жены,
гордясь ее влиянием. Вдруг он спросил:
— Кстати, милая, Эдмон еще не говорил тебе о своей находке?
— Нет. О какой находке? — весело спросила Жильберта, ласково вскинув
свои прекрасные глаза на Эдмона.
Он краснел, словно от избытка наслаждения, каждый раз, как женщины
смотрели на него таким взором.
Он краснел, словно от избытка наслаждения, каждый раз, как женщины
смотрели на него таким взором.
— Пустяки, сударыня! Только старые кружева; вы жалели, что у вас их
нет; вам хотелось обшить ими сиреневый пеньюар… Вчера мне посчастливилось
найти пять метров старинных брюгских кружев; они действительно очень красивы
и недороги. Торговка скоро принесет их.
Жильберта пришла в восторг, она готова была его расцеловать.
— О, какой вы милый! Я вас отблагодарю!
Подали горшочек с паштетом из печенки, купленный в Бельгии; все
заговорили о том, что в Маасе рыба подыхает от заразы, что с наступлением
оттепели Седану угрожают эпидемии. В ноябре уже были случаи чумы. Хотя после
сражения истратили шесть тысяч франков на очистку города, хотя сожгли целые
кучи ранцев, подсумков и всяких подозрительных отбросов, — тем не менее из
окрестностей, при малейшей сырости, несет смрадом от множества плохо зарытых
трупов, чуть прикрытых слоем земли в несколько сантиметров. В полях везде
торчат бугорки — могилы; почва трескается изнутри под напором газов, они
просачиваются, испаряются. На днях обнаружился еще новый очаг заразы — Маас,
хотя оттуда извлекли уже больше тысячи двухсот околевших лошадей. По общему
мнению, там не осталось больше ни одного человеческого трупа, но однажды
сельский стражник, внимательно вглядевшись в воду, заметил на глубине двух
метров что-то белое, похожее на камни: это были целые залежи выпотрошенных
тел; они не могли из-за вздутия живота выплыть на поверхность. Уже около
четырех месяцев они лежали на дне в травах. Баграми вытаскивали руки, ноги,
головы. Иногда силой течения отрывало и уносило руку. Вода мутнела;
поднимались крупные пузырьки газа; они лопались на поверхности и отравляли
воздух зловонием.
— Хорошо еще, что на дворе мороз, — заметил Делагерш. — Но как только
снег растает, придется все осмотреть и очистить. Иначе мы погибнем.
Жильберта, смеясь, попросила мужа поговорить за завтраком о чем-нибудь
более приятном, и он только сказал в заключение:
— Ну, теперь маасская рыба надолго останется под подозрением.
Завтрак кончился, подали кофе; вдруг горничная доложила, что господин
фон Гартлаубен просит разрешения войти на минутку. Все заволновались: днем,
в этот час, он еще никогда не приходил. Делагерш приказал сейчас же просить
его, считая это посещение благоприятным обстоятельством, которое даст
возможность познакомить с капитаном Генриетту. А капитан, заметив незнакомую
молодую женщину, стал еще любезней. Он даже согласился выпить чашку кофе; он
пил его без сахара, помня, что так делают многие парижане. Впрочем, если он
настаивал на том, чтобы его приняли, то единственно из желания поскорей
сообщить госпоже Делагерш, что он только что добился помилования человека,
за которого она просила — беднягу-рабочего с их фабрики, заключенного в
тюрьму за драку с прусским солдатом.
Тут Жильберта воспользовалась случаем, чтобы заговорить о старике
Фушаре.