Тогда уж ни огня, ни песен, ни выпивок! Иногда жестоко страдали
от бессонных ночей, от жажды, от голода. И все-таки они любили это
существование, полное неожиданностей и приключений, эти вечные стычки, где
можно блеснуть собственной храбростью, занимательные, как завоевание дикого
острова, эту войну, оживляемую набегами — крупным воровством и мародерством,
мелкими кражами хапунов, невероятные проделки которых смешили даже
генералов.
— Да, — сказал мрачно Проспер, — здесь не так, здесь воюют по-другому.
И в ответ на новый вопрос Мориса он рассказал, как они высадились в
Тулоне, долго и тягостно ехали до Люневиля. Там-то они и узнали о
Виссенбурге и Фрешвиллере. Дальше он уже ничего не знал; он смешивал города
от Нанси до Сен-Миеля, от Сен-Миеля до Метца. Четырнадцатого там, наверное,
произошло крупное сражение: небо было в огне; но Проспер видел только
четырех улан за изгородью, и ему сказали, что восемнадцатого опять началась
та же музыка, только еще страшней. Однако стрелков там больше не было: в
Гравелоте они ждали на дороге приказания вступить в бой, но император,
удирая в коляске, велел им сопровождать его до Вердена. Нечего сказать,
приятная скачка — сорок два километра галопом, да еще под страхом наткнуться
в любую минуту на пруссаков!
— А Базен? — спросил Роша.
— Базен? Говорят, он был рад-радешенек, что император оставил его в
покое.
Лейтенант хотел узнать, прибудет ли Базен. Проспер пожал плечами: кто
его знает? С шестнадцатого числа они проводили целые дни в маршах и
контрмаршах, под дождем ходили в разведку, в наряды, да так и не встретили
неприятеля. Теперь они — часть Шалонской армии. Полк Проспера, два полка
французских стрелков и один гусарский составляют одну из дивизий резервной
кавалерии, первую дивизию под командой генерала Маргерита, о котором он
говорил с восторгом и нежностью.
— Ну и молодец! Вот это орел! Да что толку? Ведь до сих пор нас
заставляли только месить грязь!
Они помолчали. Морис заговорил о Ремильи, о дяде Фушаре, и Проспер
пожалел, что не может повидать артиллериста Оноре, батарея которого стоит,
наверно, в миле с лишним отсюда по ту сторону дороги в Лаон. Услыша фырканье
коня, он насторожился, встал и пошел посмотреть, не нужно ли чего-нибудь
Зефиру. Мало-помалу в кабачок набились военные всех родов оружия и всех
чинов, то был час, когда пьют маленькую чашку кофе и рюмочку рома. Не
осталось ни одного свободного столика, и среди листьев дикого винограда,
обрызганного солнцем, весело засверкали мундиры. К лейтенанту Роша подсел
военный врач Бурош, как вдруг явился Жан с приказом.
— Господин лейтенант, капитан будет ждать вас по служебным делам в три
часа.
Роша кивнул головой в знак того, что придет вовремя; но Жан ушел не
сразу и улыбнулся Морису, который закуривал папиросу.
Роша кивнул головой в знак того, что придет вовремя; но Жан ушел не
сразу и улыбнулся Морису, который закуривал папиросу. Со дня скандала в
вагоне между ними было заключено молчаливое перемирие, они словно
присматривались друг к другу, все благосклонней.
Проспер вернулся и с нетерпением сказал:
— Я поем, пока мой начальник не выйдет из этого домишка… Дело дрянь!
Император, пожалуй, вернется только вечером.
— Скажите, — спросил Морис с возрастающим любопытством, — может быть,
вы привезли известия о Базене?
— Возможно… Об этом говорили там, в Монтуа. Вдруг все зашевелились.
Жан, стоявший у входа в беседку, обернулся и сказал:
— Император!
Сидевшие тотчас же вскочили. Между тополей, на широкой белой дороге,
сверкая золотым солнцем кирас, показался взвод лейб-гвардейцев в чистых
блестящих мундирах. За ними открылось свободное пространство, и появился на
коне император в сопровождении штаба, за которым следовал второй взвод
лейб-гвардейцев.
Все обнажили головы; раздалось несколько приветственных кликов.
Император, проезжая, поднял голову; он был бледен, лицо у него вытянулось,
мутные, водянистые глаза мигали. Казалось, он очнулся от дремоты; он отдал
честь и, при виде солнечного кабачка, слабо улыбнулся.
Тогда Жан и Морис отчетливо услышали, как за их спиной, оглядев
императора зорким глазом врача, Бурош проворчал:
— Ясно, у него зловредный камень в печени.
И коротко прибавил:
— Каюк!
Жан, понимая все только чутьем, покачал головой: такой
главнокомандующий — несчастье для армии! Через несколько минут Морис,
довольный хорошим завтраком, попрощался с Проспером и пошел прогуляться;
покуривая, он все еще вспоминал бледного, безвольного императора,
проехавшего рысцой на своем коне. Это — заговорщик, мечтатель, у которого не
хватает решимости в такие минуты, когда надо действовать. Говорили, что он
очень добр, способен на великодушные чувства, к тому же очень упрям в своих
желаниях — желаниях молчаливого человека; он очень храбр, презирает
опасность, как фаталист, всегда готовый подчиниться неизбежности. Но он как
бы цепенеет в часы великих катастроф, словно парализован при известии о
совершившихся событиях, бессилен бороться с судьбой, если она против него. И
Морис подумал: не есть ли это — особое физиологическое состояние, вызванное
болями, не является ли несомненная болезнь императора причиной
нерешительности, все более обнажающейся бездарности, которая сказывается в
нем с самого начала войны. Этим объясняется все. Один камешек в теле
человека — и рушится целая империя.