Два снаряда уже упали на дорогу, в
сотне метров, а третий зарылся в рыхлую землю в соседнем саду и не
разорвался.
— Ну, Франсуаза, — прибавил Вейс, — я хочу поцеловать на прощание
вашего Огюста… Да он не так плох, через несколько дней он будет вне
опасности… Не унывайте! А главное, поскорей войдите в комнату, не
высовывайте носа!
Делагерш и Вейс, наконец, собрались в путь.
— До свидания, Франсуаза!
— До свидания!
Как раз в эту секунду раздался страшный грохот. Снаряд разбил трубу на
доме Вейса, упал на тротуар и разорвался с такой силой, что все стекла в
соседних домах разлетелись вдребезги. Сначала в густой пыли и тяжелом дыму
ничего не было видно. Но потом показался выпотрошенный дом; поперек порога
лежала убитая Франсуаза с переломанными ребрами и раздробленной головой —
кровавый, страшный комок человеческого мяса.
Вейс в бешенстве подбежал. Что-то бормоча, он не находил других слов,
кроме ругательств:
— Черт подери! Черт подери!
Да, Франсуаза действительно была мертва. Вейс нагнулся, ощупал ее руки
и, выпрямившись, увидел раскрасневшееся лицо Огюста. Мальчик приподнял
голову, чтобы взглянуть на мать. Он молчал, не плакал; только его большие,
лихорадочно блестевшие глаза непомерно расширились при виде этого
ужасающего, неузнаваемого тела.
— Черт подери! — наконец заорал Вейс. — Значит, они теперь принялись
убивать женщин!
Он встал, погрозил кулаком баварцам, чьи каски опять показались у
церкви. И, увидя, что крыша его дома после обвала трубы почти разрушена, он
совершенно обезумел от гнева.
— Сволочи! Вы убиваете женщин и разрушаете мой дом… Так нет же,
хватит! Теперь я не могу уйти, я остаюсь!
Он бросился вперед и одним прыжком вернулся с шаспо и с патронами
убитого солдата. В особых случаях, когда он хотел видеть что-нибудь очень
отчетливо, он носил всегда при себе очки, но дома не надевал их, из
кокетства, трогательно стесняясь молодой жены. Тут он стремительно сорвал с
носа пенсне, заменил его очками, и, не снимая пальто, этот толстый буржуа с
круглым добродушным лицом, преображенным от гнева, чуть-чуть смешной и
величественный в своем геройстве, принялся стрелять в кучу баварцев,
собравшихся в конце улицы.
— У меня это в крови, — говорил он, — у меня руки чешутся укокошить
хоть нескольких немцев; ведь с детства у нас в Эльзасе я наслышался
рассказов о тысяча восемьсот четырнадцатом годе. Эх, сволочи! Сволочи!
И он все стрелял да стрелял, так быстро, что ствол его шаспо накалился
и в конце концов обжег ему руки.
Предстояла страшная атака.
Со стороны лугов перестрелка прекратилась.
Овладев узким ручьем, протекавшим меж ив и тополей, баварцы готовились взять
приступом дома, оборонявшие Церковную площадь; их стрелки осторожно
отступили; только солнце лежало золотым покровом на огромном пространстве,
поросшем травами, где чернели пятна — трупы убитых солдат. Лейтенант вышел
со двора красильни, оставив там часового, понимая, что теперь опасность
угрожает с улицы. Он быстро выстроил солдат вдоль тротуара и приказал им, на
случай если неприятель захватит площадь, забаррикадироваться на втором этаже
дома и отстреливаться до последнего патрона. Солдаты легли на землю,
укрылись за тумбами, за каждым выступом и стреляли вовсю; над широкой
дорогой, солнечной и пустынной, поднялся свинцовый ураган, в полосах дыма,
словно разразился град, подхлестнутый бешеным ветром. Какая-то девушка
стремительно перебежала шоссе и осталась невредимой. Но старику-крестьянину
в блузе, который упорно хотел отвести свою лошадь в конюшню, пуля попала
прямо в лоб с такой силой, что его отбросило на середину дороги. Снарядом
пробило крышу церкви. От двух других снарядов загорелись дома; они запылали
в ярком свете, под треск стропил. При виде несчастной Франсуазы, убитой на
глазах у своего больного ребенка, при виде крестьянина с пробитым черепом и
всех этих разрушений и пожаров жители окончательно впали в ярость и
предпочли погибнуть на месте, чем бежать в Бельгию. Из окон остервенело
стреляли обыватели, рабочие, люди в пальто и в куртках.
— А, бандиты! — закричал Вейс. — Они идут в обход… Я видел, они идут
вдоль железной дороги… Да вот! Слышите? Они там, слева!
И правда, перестрелка завязалась за парком Монтивилье, деревья которого
окаймляли дорогу. Если неприятель овладеет этим парком, Базейль будет взят.
Но сила огня обнаруживала, что командующий 12-м корпусом предвидел это
передвижение и что парк защищен.
— Да берегитесь! Какой вы неловкий! — крикнул лейтенант, заставив Вейса
прижаться к стене. — Вас разорвет на части.
Этот очкастый, смешной, но храбрый толстяк в конце кондов его
заинтересовал; услыша полет снаряда, лейтенант братски отстранил Вейса.
Снаряд упал шагах в десяти, разорвался и осыпал их обоих картечью. Вейс
по-прежнему стоял на своем месте, его даже не оцарапало, а лейтенанту
перебило обе ноги.
— Ну, ладно! — пробормотал он. — Со мной покончено! Он повалился на
плиты тротуара и приказал прислонить его
к двери, рядом с женщиной, простертой поперек порога. Его юное лицо
было все еще решительным и упрямым.
— Ничего, ребята! Слушайте меня хорошенько!.. Стреляйте не торопясь, не
горячитесь! Я скажу вам, когда надо будет броситься на них в штыки.
Он продолжал командовать, держа голову прямо, издали следя за
неприятелем. Загорелся еще один дом.