Торговля прекратилась; Жану пришлось успокаивать
Мориса, который грозил этим жуликам кулаками, кричал и требовал, чтобы они
вернули ему деньги.
День был солнечный, но тяжелый. Дважды подавали сигнал, дважды трубили
горнисты, и Жан бегал к амбару, надеясь, что вот-вот будут раздавать
довольствие. Но оба раза его только затолкали в давке. Пруссаки, поддерживая
замечательный порядок у себя, по-прежнему намеренно не заботились о
побежденной армии. По требованию генералов Дуэ и Лебрена, они приказали
доставить несколько баранов и возы хлеба, но не приняли никаких мер
предосторожности; баранов расхитили, возы разграбили уже у моста, и
французские войска, расположенные в ста с лишним метрах, так ничего и не
получили. Наелись только бродяги, грабители обозов. Жан, как он выражался,
«раскусил, в чем тут штука», и в конце концов повел Мориса к мосту, чтобы
подкараулить доставку продовольствия.
Это происходило в тот самый четверг, солнечный день клонился к вечеру,
было уже четыре часа, а они еще ничего не ели; вдруг, на их счастье, они
заметили Делагерша. Дело в том, что несколько седанских обывателей, хоть и с
большим трудом, добились разрешения навестить пленных и принесли им
съестное. Морис уже не раз говорил Жану, что удивляется, почему от сестры
нет никаких известий. Узнав издали Делагерша, нагруженного корзиной и
державшего под мышкой по хлебу, они бросились навстречу, но прибежали
слишком поздно; в толкотне корзина и один хлеб мгновенно исчезли: их
выхватили, и Делагерш не успел даже сообразить, как это случилось.
— Ах! Бедные друзья мои! Какая жалость! — пролепетал он, совершенно
ошеломленный; он был искренне огорчен, ведь он пришел сюда без всякой
гордости, с добродушной улыбкой, руководимый вечным желанием приобрести
популярность.
Жан схватил уцелевший хлеб и никому его не отдавал. Пока он с Морисом,
присев на краю дороги, уплетал большие куски хлеба, Делагерш сообщил им
новости. Его жена, слава богу, чувствует себя отлично. Но он опасается за
здоровье полковника, который находился в угнетенном состоянии, хотя мать
Делагерша неотлучно сидела при нем с утра до вечера.
— А как моя сестра? — спросил Морис.
— Ваша сестра? Ах да, я и забыл!.. Она пришла вместе со мной. Это она
несла оба хлеба. Но ей пришлось остаться там, по ту сторону канала.
Караульный пост ни за что не хотел ее пропустить… Знаете, пруссаки строго
запретили женщинам приходить на полуостров.
Он принялся рассказывать, как Генриетта тщетно старалась навестить
брата и помочь ему. Случайно она встретилась в Седане лицом к лицу с
двоюродным братом, капитаном прусской гвардии Гюнтером. По обыкновению
чопорный и жесткий, он хотел пройти мимо, притворяясь, что не узнает ее.
По обыкновению
чопорный и жесткий, он хотел пройти мимо, притворяясь, что не узнает ее.
Генриетта сначала почувствовала омерзение к нему, как к одному из убийц
мужа, и ускорила шаг. Но потом, внезапно изменив свое намерение, она, не
понимая сама зачем, повернула обратно и сурово, укоризненно рассказала ему
про смерть Вейса. Узнав о страшной гибели родственника, он только
неопределенно пожал плечами: «Ничего не поделаешь, теперь война, меня тоже
могли убить». Его солдатское лицо чуть дрогнуло. Когда же она заговорила о
своем брате-пленнике, умоляя похлопотать, чтобы ей разрешили повидать его,
Гюнтер наотрез отказался от всякого вмешательства. Свидания строго
запрещены. Он говорил: о немецких приказах, словно о священных законах.
Уходя от него прочь, Генриетта всем своим существом почувствовала, что он
считает себя призванным творить во Франции суд и расправу, что он спесив и
непримирим, как наследственный враг, вскормленный в ненависти к народу,
который он теперь карает.
— Ну, во всяком случае сегодня вы поели, — заключил Делагерш. — Но увы!
Вряд ли мне удастся получить разрешение еще раз.
Он спросил, нет ли у них поручений, и любезно взялся передать
написанные карандашом письма других солдат: ведь баварцы, пообещав передать
письма, часто раскуривали ими свои трубки и при этом посмеивались. Морис и
Жан проводили Делагерша до моста; вдруг Делагерш воскликнул:
— Да вот она! Вот Генриетта!.. Видите, она машет платком. И правда, за
цепью часовых в толпе показалось тонкое лицо
и белая точка, трепетавшая на солнце. Морис и Жан, взволнованные до
слез, подняли руки и тоже неистово замахали ей в ответ.
Следующий день, пятница, был для Мориса самым ужасным из всех,
проведенных на полуострове. Правда, он провел спокойно еще одну ночь в роще
и, к счастью, мог поесть хлеба благодаря тому, что Жан нашел в замке Виллет
женщину, которая продавала хлеб по десяти франков за фунт. Но в тот день
Морис и Жан присутствовали при страшном зрелище, и впоследствии их долго
преследовало кошмарное воспоминание о нем.
Накануне Шуто заметил, что Паш больше не жалуется на голод, — у него
беспечный и довольный вид, как у человека, который досыта наелся. Шую сразу
сообразил, что скрытный Паш, наверно, припрятал где-нибудь в укромном уголке
съестное; тем более что в то утро он где-то пропадал почти целый час и
вернулся, усмехаясь исподтишка, набив чем-то брюхо. Ясно, ему кое-что
перепало, он подобрал съестное в какой-нибудь свалке. Шуто не давал покоя
Лапулю и Лубе, особенно Лапулю. «Ну и сукин сын этот Паш! А-а! Сам поел, а с
товарищами не поделился!»
— Знаете что? Сегодня вечером мы его выследим!.. Посмотрим, посмеет
ли-он нажраться один, когда рядом бедняги-товарищи подыхают с голоду!
— Да, да! Ладно! Выследим! — злобно повторил Лапуль.