— Можешь идти?
— Кажется, могу!
Но Жан еще не решался повести его: Морис был в одной сорочке. Вдруг
Жана осенила хорошая мысль: он побежал на соседнюю улицу, где видел труп
версальца, и принес шинель и кепи. Он накинул шинель на плечи Морису, помог
продеть здоровую руку в левый рукав, надеть на голову кепи и сказал:
— Ладно! Теперь ты будто наш!.. Куда же мы пойдем?
В этом было главное затруднение. Воскресшую бодрость и надежду сменила
прежняя тревога. Где найти верное убежище? В домах производились повальные
обыски; всех коммунаров, захваченных с оружием в руках, расстреливали. К
тому же ни Жан, ни Морис не знали в этом районе ни души; не у кого было
попросить пристанища, спрятаться в укромном уголке.
— Лучше всего пойти ко мне, — сказал Морис. — Дом стоит в стороне, туда
никто не заглянет… Но это на том берегу, на улице Орти.
Жан в отчаянии колебался и глухо ворчал:
— Черт подери! Как же быть?
Нечего было и думать о том, чтобы пройти по мосту Руайяль: пожары
ослепительно освещали его, словно ярким солнцем. Ежеминутно с обоих берегов
гремели выстрелы. К тому же Морис и Жан наткнулись бы на непреодолимую
преграду — пылающий Тюильри и защищенный баррикадами Лувр.
— Значит, гиблое дело! Не пройти! — объявил Жан.
По возвращении из итальянского похода он прожил полгода в Париже и
хорошо знал город. Внезапно у него возник план действий. Если под мостом
Руайяль все еще стоят лодки, можно попытаться перебраться на противоположный
берег Сены. Это длинная история, трудная, опасная, но выбора нет, надо
приниматься за дело сейчас же.
— Вот что, голубчик! Все-таки двинем, оставаться здесь нельзя!.. Я
скажу моему лейтенанту, будто коммунары захватили меня в плен, но я бежал.
Он взял Мориса под руку, стал его поддерживать, и они коекак прошли до
конца улицы дю Бак, между домов, пылавших уже сверху донизу, как исполинские
факелы. Дождем сыпались раскаленные головни, веяло таким жаром, что опаляло
усы и лицо. Жан и Морис выбрались на набережную и остановились, словно
ослепнув на мгновение от страшного зарева пожаров — огромных снопов пламени
на обоих берегах Сены.
— Вот так фейерверк! — проворчал Жан, недовольный таким ярким
освещением.
Он почувствовал себя в некоторой безопасности, только спустившись с
Морисом по ступенькам набережной, слева от моста Руайяль. Там они укрылись
под высокими деревьями, у самой воды. Четверть часа их беспокоили черные
тени, метавшиеся на другом берегу. Доносились выстрелы, послышался
пронзительный крик, потом нырок и внезапный всплеск воды. Мост явно
охранялся.
— А что, если провести ночь в этом бараке? — спросил Морис, показывая
на деревянную будку речной пристани.
— Ну да, чтобы нас здесь зацапали завтра утром!
Жан не отказался от своей мысли. Он нашел целую флотилию лодок, но они
были прикованы цепями к набережной. Как отвязать одну из них, достать весла?
Наконец он разыскал пару старых весел, взломал плохо запертый замок, положил
Мориса на нос ялика, и они осторожно поплыли по течению, вдоль берега, под
тенью купален и парусных барок. Оба молчали, ужасаясь чудовищному зрелищу,
которое открывалось перед ними. Чем дальше они плыли вниз по реке, тем
страшней становился отступавший горизонт. Доплыв до моста Сольферино, они
окинули взглядом обе пылавшие набережные.
Налево горел Тюильри. С наступлением темноты коммунары подожгли дворец
с двух концов — павильон Флоры и павильон Мареан; огонь быстро добрался до
павильона Часов, в центре, где была заложена настоящая мина, — бочки пороха,
собранные в зале Маршалов. Соседние строения извергали сквозь разбитые окна
клубы бурого дыма, пронизанные длинными синими языками. Крыши загорались,
трескались, зияя огненными щелями, разверзаясь, как вулканическая земля, под
напором внутреннего жара. Но сильней всего, снизу доверху, пылал зажженный
первым павильон Флоры. Керосин, которым облили паркет и стены, придавал
пламени такую силу, что железные решетки балконов извивались, а высокие
монументальные камины с большими лепными солнцами рушились, накалившись
докрасна.
Направо уже почти семь часов горел дворец Почетного легиона,
подожженный в пять часов вечера; он догорал огромным пламенем, словно
костер, в котором весь хворост вспыхивает и сразу уничтожается. Дальше
предстал Государственный совет — огромный пожар, чудовищней всех, страшней
всех, гигантский каменный куб с двухэтажными портиками, извергающий пламя.
Четыре здания, окружавшие большой внутренний двор, вспыхнули сразу, и
керосин, вылитый целыми бочками на все четыре лестницы, на всех четырех
углах, лился по ступеням адскими потоками огня. На фасаде, выходившем к
реке, отчетливой линией вырисовывались почерневшие перила среди алых языков,
лизавших их края, и колоннады, карнизы, фризы, лепные украшения, изваяния
выступали необычайно выпукло при ослепительном отсвете этого пекла. Все
сотрясалось: огонь бушевал с такой силой, что гигантское сооружение как
будто приподнималось, дрожа и гремя до самого основания, и в этом яростном
извержении, метавшем в небо цинковые листы крыши, уцелели только остовы
толстых стен. Рядом весь угол казармы Орсэй горел высокой белой колонной,
подобной башне света. А сзади еще пожары — семь домов на улице дю Бак,
двадцать два дома на улице Лилль, пламя на пламени — заливали горизонт
багровым безмерным морем.
Жан сдавленным голосом пробормотал:
— Да этого сам черт не придумает! Сейчас река загорится! В самом деле,
лодка, казалось, плыла по реке пышущего
жара. В пляшущем отсвете огромных очагов огня Сена как будто катила
раскаленные угли.