— Вы бы видели эти кастрюли, сударь! Блестят, как солнце!.. И всякие
блюда, горшки, миски и прочие штуки, что служат не знаю уж для чего!.. А
погреб! Бордо, бургундское, шампанское — все, что нужно для славной выпивки!
Есть чем угостить!
Радуясь безупречно чистой скатерти, восхищаясь белым вином, сверкавшим
в стакане, Морис с небывалой жадностью съел два яйца всмятку. Когда он
поворачивал голову, слева, из двери беседки, открывалась обширная равнина,
усеянная палатками, целый город, возникший на сжатом поле между каналом и
Реймсом. Только несколько убогих деревьев чуть оживляли зелеными пятнами
серое пространство. Три мельницы простирали свои тонкие крылья. В голубом
небе, над смутными очертаниями реймсских крыш, тонувших в листве диких
каштанов, вырисовывался огромный остов собора, гигантский даже на
расстоянии, рядом с низкими домами. И воскресали школьные воспоминания,
заученные, зазубренные уроки: коронование французских королей, священный
сосуд с миром, Хлодвиг, Жанна д’Арк, вся славная старая Франция.
Морисом снова овладела мысль об императоре, живущем в этом скромном,
наглухо закрытом особняке; он опять взглянул на большую желтую стену и с
удивлением прочел начертанные огромными буквами слова: «Да здравствует
Наполеон», а рядом, еще крупней — грубая похабщина. Буквы побледнели от
дождей, надпись, наверно, была давней. Как странно было прочесть на этой
стене возглас старинного воинственного восторга, приветствие, наверно, в
честь дяди-завоевателя, а не племянника! Все детство Мориса возрождалось
песней в воспоминаниях о тех годах, когда гам, в Шен-Попюле, с колыбели он
слушал повествования деда, солдата большой армии. Мать умерла, отец был
вынужден примириться с должностью сборщика налогов, пережив крушение славы,
которое выпало на долю сыновей героев после падения Империи; дед жил на
жалкую пенсию, вернувшись к убогому быту мелкого чиновника, и его
единственным утешением было рассказывать о своих походах внукам-близнецам,
мальчику и девочке, белокурым детям, которым он почти заменил мать. Он сажал
Генриетту на левое колено, Мориса — на правое и часами рассказывал
гомерические повести о сражениях.
Времена смешались; казалось, битвы происходили вне истории, в
чудовищном столкновении всех народов. Англичане, австрийцы, пруссаки,
русские проходили поочередно и все вместе, смотря по тому, кто с кем в
союзе, и не всегда можно было понять, почему разбиты одни, а не другие. Но в
конце концов под героическим натиском гения, сметавшего армии, как солому,
все были неизбежно заранее побеждены и разбиты. Маренго! Битва на равнине,
большие искусно построенные линии, образцовое, в шахматном порядке,
отступление батальонов, молчаливых, бесстрастных под огнем, легендарная
битва, проигранная в три часа дня, выигранная в шесть, битва, в которой
восемьсот гренадеров консульской гвардии сломили натиск всей австрийской
кавалерии, когда Дезэ прибыл, чтобы погибнуть и превратить начало поражения
в бессмертную победу! Аустерлиц! Прекрасное солнце славы в зимнем тумане,
Аустерлиц, который начался со взятия Праценской возвышенности и кончился
невероятным разгромом врага на обледенелых озерах, когда целый корпус
русской армии со страшным треском провалился под лед, — люди и кони, а гений
Наполеона, конечно, все предвидевший, ускорил их гибель градом ядер.
Он сажал
Генриетту на левое колено, Мориса — на правое и часами рассказывал
гомерические повести о сражениях.
Времена смешались; казалось, битвы происходили вне истории, в
чудовищном столкновении всех народов. Англичане, австрийцы, пруссаки,
русские проходили поочередно и все вместе, смотря по тому, кто с кем в
союзе, и не всегда можно было понять, почему разбиты одни, а не другие. Но в
конце концов под героическим натиском гения, сметавшего армии, как солому,
все были неизбежно заранее побеждены и разбиты. Маренго! Битва на равнине,
большие искусно построенные линии, образцовое, в шахматном порядке,
отступление батальонов, молчаливых, бесстрастных под огнем, легендарная
битва, проигранная в три часа дня, выигранная в шесть, битва, в которой
восемьсот гренадеров консульской гвардии сломили натиск всей австрийской
кавалерии, когда Дезэ прибыл, чтобы погибнуть и превратить начало поражения
в бессмертную победу! Аустерлиц! Прекрасное солнце славы в зимнем тумане,
Аустерлиц, который начался со взятия Праценской возвышенности и кончился
невероятным разгромом врага на обледенелых озерах, когда целый корпус
русской армии со страшным треском провалился под лед, — люди и кони, а гений
Наполеона, конечно, все предвидевший, ускорил их гибель градом ядер. Иена!
Могила прусской мощи, сначала залпы стрелков в октябрьском тумане,
нетерпение Нея, чуть не погубившего все дело, потом выступление Ожеро, — он
и спас Нея, — сильный кулак, пробивший центр неприятельских войск, наконец
паника, беспорядочное бегство хваленой прусской кавалерии, которую наши
гусары косили саблями, точно спелый овес, усеивая романтическую долину
трупами людей и коней. Эйлау, омерзительное Эйлау! Самая кровопролитная
битва, бойня, воздвигшая груду изуродованных тел; Эйлау, красное от крови
под снежной метелью, битва на мрачном героическом кладбище; Эйлау, еще
гремящее молниеносным натиском восьмидесяти эскадронов Мюрата, которые
прорвали из конца в конец русскую армию, усыпав землю таким множеством
трупов, что сам Наполеон заплакал. Фридланд! Огромная страшная западня, куда
русские снова попали, как стая ветреных воробьев; Фридланд — образец
военного искусства императора, который знал все и все предвидел, — день,
когда наш левый фланг стоял неподвижно, невозмутимо, а маршал Ней, взяв
город, улицу за улицей, разрушал мосты, — и внезапно наш левый фланг ринулся
на правый фланг неприятеля, тесня его к реке, громя на берегу; Фридланд —
такая резня, что противники убивали друг друга еще в десять часов вечера.
Ваграм! Битва, в которой австрийцы старались отрезать нас от Дуная,
усиливали свой правый фланг, чтобы разбить маршала Массена, а тот, хотя и
был ранен, командовал, сидя в открытой коляске; лукавый же титан Наполеон
сначала предоставлял врагам свободу действий, и вдруг сто наших пушек
пробили яростным огнем обнажившийся центр неприятельских войск и отбросили
их больше чем на милю, а правый фланг, боясь, что его отрежут, не устоял
перед побеждающим снова маршалом Массена, и вот остатки армии бегут среди
такого опустошения, словно прорвало плотину.