С Палатинского форта стреляли все три пушки, а у Парижских
ворот их было полдюжины. На каждое орудие приходилось только семь или восемь
зарядов, надо было их беречь; стреляли только по одному разу каждые полчаса,
да и то только для виду: ведь снаряды не достигали цели, падали на луга.
Неприятельские батареи отвечали тоже только время от времени, словно из
милости.
Делагерша заинтересовали именно эти батареи. Своими зоркими глазами он
всматривался в холмы Марфэ, как вдруг вспомнил о подзорной трубе, в которую
когда-то для развлечения обозревал окрестности. Он пошел за ней, поднялся
опять, установил ее, стал наводить, стараясь разобраться в местоположении;
увидел поля, деревья, дома и вдруг заметил над большой батареей на Френуа,
на опушке соснового леса, множество мундиров, которые Вейс разглядел из
Базейля. Но в увеличительные стекла Делагерш видел их так отчетливо, что мог
бы пересчитать всех штабных офицеров. Одни из них полулежали на траве,
другие стояли кучками, а впереди стоял один-единственный человек, сухой и
тонкий, в простом походном мундире, но в этом человеке Делагерш почувствовал
властелина. Это был прусский король, ростом едва с полпальца, крошечный
оловянный солдатик, детская игрушка. Впрочем, Делагерш убедился в этом
только позднее; фабрикант больше не отрывался от него взглядом и все
возвращался к этому бесконечно маленькому человечку, лицо которого,
величиной с зернышко чечевицы, казалось только бледной точкой под огромным
голубым небом.
Было около двенадцати часов. Король с девяти часов следил за
математически точным, неумолимым продвижением своих армий. Войска все шли и
шли по намеченным путям, завершая окружение, шаг за шагом смыкая вокруг
Седана стену из людей и пушек. Левая армия, придя сюда по голой равнине
Доншери, двигалась из ущелья Сент-Альбер, прошла Сен-Манж, достигла Фленье;
Делагерш отчетливо видел, как за XI прусским корпусом, ожесточенно
сражавшимся с войсками генерала Дуэ, продвигается V, пользуясь лесами, чтобы
подойти к Крестовой горе Илли; за батареями следовали батареи, бесконечно
тянулась вереница грохочущих орудий; весь горизонт мало-помалу охватывало
пламя. Правая армия занимала теперь всю долину Живонны, XII корпус захватил
Монсель, гвардия перешла Деньи и поднималась вдоль ручья тоже на Крестовую
гору, принудив генерала Дюкро отступить за Гаренский лес. Еще одно усилие, и
прусский кронпринц соединится с кронпринцем саксонским в этих голых полях,
на самой опушке Арденского леса. К югу от города уже не видно было Базейля:
он исчез в дыму пожаров, в бурой пыли яростного боя.
С утра король спокойно смотрел и ждал. Еще час, два, может быть, три:
это был только вопрос времени; одна система колес приводила в движение
другую; сокрушительная машина была пущена в ход и заканчивала свои обороты.
Под необъятным сияющим небом поле битвы сужалось; вся эта бешеная свалка
черных точек все больше и больше теснилась, скоплялась вокруг Седана.
В
городе сверкали стекла; налево, у предместья Кассин, казалось, горел дом. А
дальше, в опустевших полях близ Доншери и Кариньяна, царил теплый, светлый
покой: под могучим жарким дыханием полдня текли ясные воды Мааса, радовались
жизни деревья, простирались необозримые плодородные земли, широкие зеленые
луга.
Король о чем-то коротко спросил. Он хотел изучить всю огромную
шахматную доску и держать в руке человеческий прах, которым повелевал.
Справа, спугнутая грохотом пушек, взлетела стая ласточек, поднялась
высоко-высоко и снова исчезла на юге.
IV
Сначала Генриетта шла по Баланской дороге быстрым шагом. Было не больше
девяти часов; широкое шоссе с домами и садами по обочинам было еще свободно,
но ближе к поселку его все больше наводняли беженцы и передвигавшиеся
войска. При каждом новом натиске толпы Генриетта прижималась к стенам, затем
потихоньку пробиралась и все-таки шла дальше. Тоненькая, незаметная в темном
платье, прикрыв свои прекрасные золотистые волосы и бледное лицо черной
кружевной косынкой, она ускользала от взоров, и ничто не замедляло ее
легкого, неслышного шага.
Но в Балане дорогу преградил полк морской пехоты. Солдаты, ожидая
приказаний, стояли сплошной стеной под прикрытием высоких деревьев.
Генриетта привстала на цыпочки — им не видно было конца. Ее отталкивали
локтями; она натыкалась на ружейные приклады. Не успела она пройти несколько
шагов, как раздались возмущенные возгласы. Капитан обернулся и сердито
крикнул:
— Эй! Женщина! Да вы с ума сошли!.. Куда вы идете?
— В Базейль.
— Как, в Базейль?
Все громко расхохотались. На нее показывали пальцами, над ней смеялись.
Капитан тоже развеселился и сказал:
— Вы бы нас с собой захватили в Базейль, голубушка!.. Мы только что
оттуда, надеемся туда вернуться, но, уверяю вас, дело там жаркое!
— Я иду в Базейль к мужу, — объявила Генриетта своим тихим голосом, и в
ее светлых голубых глазах по-прежнему светилась спокойная решимость.
Смех умолк. Старый сержант выручил Генриетту и заставил ее отойти
назад.
— Бедняжка! Сами видите, вам не пробраться… Пройти сейчас в Базейль —
не женское дело! Еще успеете найти своего мужа. Ну, рассудите сами!
Генриетте пришлось уступить; она остановилась, ежеминутно поднимаясь на
цыпочки, вглядываясь в даль, упорно стремясь идти дальше. Из разговоров этих
военных она о многом узнала. Офицеры горько жаловались на приказ об
отступлении, который принудил их оставить Базейль в четверть девятого, когда
генерал Дюкро, заменив маршала, решил собрать все войска на плоскогорье
Илли. Самое неприятное заключалось в том, что 1-й корпус отступил слишком
рано, отдав немцам долину Живонны, а 12-й, уже стремительно атакованный с
фронта, был опрокинут на левом фланге.