Войска двинулись сначала рысью. Проспер ехал в первом
ряду, почти на краю правого фланга. Главная опасность всегда угрожает
центру: именно туда бессознательно бьет неприятель. Достигнув вместе со
всеми вершины Крестовой горы и начав спускаться по ту сторону к широкой
равнине, Проспер отчетливо увидел в тысяче метрах прусские каре, на которые
они должны броситься. Но он несся, точно во сне, легкий, парящий, словно
усыпленный; в голове была необычная пустота, не осталось ни одной мысли.
Казалось, движется стремительная машина. Все повторяли: «Стремя к
стремени!», чтобы как можно тесней сомкнуть ряды и придать им гранитную
стойкость. По мере того как рысь ускорялась, переходила в бешеный галоп,
африканские стрелки, по арабскому обычаю, стали испускать дикие крики,
разъяряя ими коней. Скоро началась дьявольская скачка, адский напор,
неистовый галоп; свирепый вой сопровождался треском пуль, словно шумом
града, который барабанил по всем металлическим предметам: котелкам, флягам,
медным пуговицам мундиров и насечкам сбруи. Вместе с градом проносился
ураган ветра и грома, дрожала земля, и в духоте пахло паленой шерстью и
звериным потом.
Промчавшись пятьсот метров в страшном водовороте, увлекавшем все за
собой, Проспер чуть не свалился с коня. Он схватил Зефира за гриву и опять
уселся в седло. Центр был прорван, пробит пулями, подался; оба фланга
кружились в вихре, отступали, чтобы опять ринуться вперед. Это было
неизбежное, заранее предусмотренное уничтожение первого эскадрона. Путь
преграждали убитые кони; одни погибали сразу, другие бились в неистовой
агонии; и, спешившись, всадники со всех ног бежали на поиски другого коня.
Равнину уже усеяли трупы; много коней без седоков продолжали скакать сами,
возвращались на свой боевой пост и опять бешено неслись в огонь, словно
привлеченные запахом пороха. Атака возобновилась; второй эскадрон мчался все
бешеней, всадники припали к шее коней, держа саблю на колене, готовясь
рубить. Они пролетели еще двести метров под оглушительный рев бури. Но снова
под пулями центр был прорван; люди и кони падали, задерживали скачку
непроходимой горой трупов. Второй эскадрон был также скошен, уничтожен,
уступив место тем, кто скакал за ним.
В третий раз с героическим упорством они помчались в атаку, и Проспер
очутился среди гусар и французских стрелков. Полки смешались; теперь это
была сплошная чудовищная волна; она беспрестанно разбивалась,
восстанавливалась и уносила все, что попадалось на пути. Проспер больше
ничего не сознавал, он предавался воле своего доброго коня, своего любимого
Зефира. От раны в ухо конь, казалось, ошалел; теперь он скакал в центре;
вокруг него кони вставали на дыбы, падали; всадников бросало оземь, словно
порывом ветра; некоторые были убиты наповал, но еще держались в седле и с
помертвелым взором мчались в атаку.
От раны в ухо конь, казалось, ошалел; теперь он скакал в центре;
вокруг него кони вставали на дыбы, падали; всадников бросало оземь, словно
порывом ветра; некоторые были убиты наповал, но еще держались в седле и с
помертвелым взором мчались в атаку. И на этот раз через двести метров
показалось жнивье, усеянное умирающими и убитыми. У одних голова вошла в
землю, другие упали на спину и смотрели на солнце глазами, вылезшими из
орбит. Дальше лежал большой вороной конь, офицерский конь, у него было
распорото брюхо, он тщетно пытался встать — обе передние ноги запутались в
кишках. Под нарастающим огнем фланги закружились еще раз и отступили, чтобы
снова неистово броситься вперед.
Наконец только четвертый эскадрон во время четвертой атаки врезался в
ряды пруссаков. Проспер взмахнул саблей и, как в тумане, принялся рубить по
каскам, по темным мундирам. Лилась кровь; он заметил, что у Зефира губы в
крови, и решил, что лошадь кусала врагов. Вокруг так орали, что он уже не
слышал своего крика, от которого разрывалась его грудь.
За первой прусской линией находились вторая, и третья, и четвертая.
Геройство было бесполезно: эти. огромные скопища людей поднимались, словно
густая трава; в них исчезали и кони и всадники. Сколько их ни косили,
оставалось еще много. Стреляли в упор; огонь свирепствовал с такой силой,
что загорались мундиры. Все потонуло, все было поглощено; везде штыки,
пробитые тела, рассеченные черепа. Полки потеряли здесь не меньше двух
третей своего состава, — от этой отчаянной атаки осталось только славное
воспоминание о безумии напрасного подвига.
Вдруг пуля угодила Зефиру прямо в грудь; он рухнул на землю и придавил
правое бедро Проспера. От страшной боли Проспер потерял сознание.
Морис и Жан, следившие за героической скачкой эскадронов, гневно
воскликнули:
— Черт возьми! Значит, храбрость ни к чему!
Они продолжали стрелять, присев на корточки за кустарниками, на бугре,
где рассыпалась пехота. Сам Роша поднял винтовку и тоже стрелял. Но на этот
раз плоскогорье Илли было окончательно потеряно; отовсюду его захватывали
прусские войска. Было около двух часов, соединение немецких войск
завершилось: V корпус и гвардия сошлись, смыкая кольцо.
Вдруг Жан повалился навзничь.
— Кончено дело! — пробормотал он.
Его словно хватил кто-то молотком по темени; кепи разорвалось, слетело
с головы. Сначала он думал, что пробит череп и обнажился мозг. Несколько
секунд он не смел прикоснуться к голове, в полной уверенности, что там дыра.
Но, собравшись с духом, дотронулся, — с пальцев густой струей потекла кровь.
Жан был так потрясен, что лишился чувств.
В эту минуту Роша отдал приказ отступать. Рота пруссаков находилась
только в двухстах — трехстах метрах. Французов могли захватить в плен.
— Не торопитесь, оборачивайтесь и стреляйте! Мы построимся там, за
стеной.