. Я тоже тебя искал; но как тебя
найти в этом проклятущем большом городе?
Толпа все еще гудела; Морис обернулся и сказал:
— Граждане! Дайте мне с ними поговорить! Это славные ребята, я за них
отвечаю.
Он взял Жана за обе руки и, понизив голос, спросил:
— Ты ведь останешься с нами, правда? Жан взглянул на него с изумлением.
— Как это «с нами»?
Морис возмущенно заговорил о правительстве, об армии, напомнил обо всех
страданиях, стал объяснять, что, наконец, народ возьмет власть в свои руки,
накажет тупиц и трусов, спасет Республику. Жан слушал, старался понять, но
его спокойное крестьянское лицо все больше омрачалось от печали.
— Ну нет, ну нет, голубчик! Ради таких дел я не останусь… Капитан
приказал мне идти с моими ребятами в Вожирар, я и пойду. Будь там сам черт,
я все-таки пойду. Это само собой понятно, ты ведь и сам должен это знать.
Он простодушно рассмеялся и прибавил:
— Лучше ты пойди с нами!
Но Морис с неистовым возмущением выпустил руки Жана. Несколько
мгновений они еще стояли друг против друга, Морис — во власти отчаянного
безумия, обуявшего весь Париж, во власти недуга, возникшего издавна, от
скверной закваски последнего царствования; Жан — сильный своим невежеством и
рассудительностью, здоровый духом благодаря тому, что вырос далеко от
Парижа, на земле труда и бережливости. И все же они были братьями; их
связывали крепкие узы, и когда вдруг произошла давка и разлучила их, им было
больно оторваться друг от друга.
— До свидания, Морис!
— До свидания, Жан!
Толпу оттеснил на тротуары 79-й полк, выйдя сомкнутым строем из-за угла
соседней улицы. Снова послышались крики, но никто не осмелился преградить
дорогу солдатам, которых вели офицеры. А вслед за ними удалось двинуться
дальше и взводу 124-го полка.
— До свидания, Жан!
— До свидания, Морис!
Они в последний раз махнули друг другу рукой, уступая неизбежности этой
насильственной разлуки, но сердце каждого было переполнено любовью.
В последующие дни Морис забыл о Жане среди необычайных, стремительно
развивавшихся событий. 19-го Париж проснулся без правительства и скорее
удивился, чем испугался, узнав, что ночью в панике бежали в Версаль
правительственные войска, государственные учреждения, министры; погода
стояла великолепная, и в то прекрасное мартовское утро парижане спокойно
вышли на улицу поглядеть на баррикады. Большая белая афиша Центрального
комитета, призывавшая народ произвести выборы в Коммуну, казалось, была
составлена вполне благоразумно. Все удивлялись только тому, что она
подписана совсем незнакомыми именами. На заре Коммуны Париж был против
Версаля. Одержимый подозрениями, он с негодованием вспоминал все, что
выстрадал.
В городе царила полная анархия, происходила борьба между мэрами и
Центральным комитетом; мэры тщетно пытались примириться с ним, а Центральный
комитет еще не был уверен, вся ли объединенная национальная гвардия за него,
и по-прежнему требовал только муниципальных свобод. Первая стрельба по
мирной манифестации на Вандомской площади и кровь нескольких жертв,
обагрившая мостовую, вызвали в городе панику — народ содрогнулся от ужаса. И
в то время как торжествующее восстание окончательно захватило все
министерства и государственные учреждения, Версаль трепетал от злобы и
страха, правительство спешило собрать достаточное количество войск, чтобы
отбить предстоящее нападение. Спешно были вызваны лучшие части Северной и
Луарской армий; в какие-нибудь десять дней под Версалем собрали около
восьмидесяти тысяч человек и почувствовали опять уверенность в своих силах
настолько, что уже 2 апреля две дивизии открыли военные действия и отняли у
федератов Пюто и Курбвуа.
Только на следующий день перед Морисом, выступившим со своим батальоном
против Версаля, возникло, среди лихорадочных воспоминаний, грустное лицо
Жана, кричавшего ему: «До свидания!» Атака версальцев ошеломила и возмутила
‘национальную гвардию. Три колонны, тысяч пятьдесят человек, ринулись с утра
через Буживаль и Медон, чтобы захватить монархическое Собрание и убийцу
Тьера. Это была та стремительная вылазка, которой так пламенно требовали во
время осады, и Морис, размышляя, где он увидит Жана, решил, что верней всего
среди убитых на поле боя. Но парижане потерпели поражение; батальон Мориса
только подходил к плоскогорью Бержер, по дороге в Рюэль, как вдруг в ряды
бойцов попали снаряды с Мон-Валерьена. Все остолбенели; одни считали, что
форт занят их товарищами, другие рассказывали, будто комендант обязался не
стрелять. Бойцами овладел безумный страх; батальоны обратились в бегство,
вернулись в Париж, а головная часть колонны, захваченная обходным движением
генерала Винуа, погибла в Рюэле.
Избежав бойни, еще трепеща после сражения, Морис чувствовал одну лишь
ненависть к так называемому правительству порядка и законности, которое
терпит поражение при каждой стычке с пруссаками и находит в себе мужество
только для побед над Парижем. А немецкие армии все еще стоят здесь, от
Сен-Дени до Шарантона, тешатся прекрасным зрелищем гибели целого народа! И
мрачно настроенный, жаждавший разрушения Морис одобрял первые насильственные
мероприятия: возведение баррикад, преграждающих улицы и площади, арест
заложников — архиепископа, священников, бывших чиновников. Уже с обеих
сторон начались жестокости: версальцы расстреливали пленных, парижане
объявили, что за каждого расстрелянного сторонника Коммуны они расстреляют
трех заложников. И последние остатки благоразумия, еще оставшиеся у Мориса
после стольких потрясений и разгрома, унес ветер ярости, который дул
отовсюду. Коммуна казалась Морису мстительницей за весь пережитый позор,
избавительницей, принесшей каленое железо, очистительный огонь.