Испуская душераздирающие крики, Генриетта повторяла:
— Отдайте мне мужа! Убейте меня вместе с моим мужем! Но офицер бил себя
в грудь кулаком и говорил, что он — не палач, что ежели другие и убивают
невинных, то он не такой. Эта женщина не осуждена, и он скорее отрежет себе
руку, чем коснется волоска на ее голове.
Солдат-баварец уже подходил. Генриетта всем телом неистово прижималась
к Вейсу.
— Милый! Умоляю тебя, не отдавай меня, дай умереть вместе с тобой!
По лицу Вейса катились крупные слезы; не отвечая, он старался оторвать
от своих плеч судорожно цеплявшиеся пальцы несчастной Генриетты.
— Значит, ты меня больше не любишь, хочешь умереть без меня?.. Не
отдавай меня! Им надоест, они убьют меня вместе с тобой.
Он высвободился от одной ее руки, прижал к губам, поцеловал и в то же
время старался оторваться от другой.
— Нет, нет! Не отдавай меня!.. Я хочу умереть!
Наконец с большим трудом он схватил ее за обе руки. До сих пор он
молчал, стараясь не говорить, и вдруг сказал:
— Прощай, дорогая жена!
И сам бросил Генриетту на руки баварцу; баварец ее унес. Она
отбивалась, кричала, а солдат, наверно, желая ее успокоить, разразился целым
потоком хриплых слов. Неистовым усилием она высвободила голову и увидела
все.
Это заняло не более трех секунд. При прощании с женой у Вейса упало с
носа пенсне; он быстро надел его, словно желая взглянуть смерти в лицо. Он
отступил на несколько шагов, прислонился к стене, скрестил руки; его пиджак
был весь изодран; лицо этого мирного толстяка восторженно сияло чудесной
мужественной красотой. Рядом с ним стоял Лоран; он только сунул руки в
карманы. Он явно возмущался этой пыткой: гнусные дикари, они убивали мужа на
глазах у жены. Он выпрямился, оглядел их с головы до ног и с презрением
выкрикнул:
— Свиньи поганые!
Офицер поднял саблю, и оба пленника упали, как подкошенные; садовник
уткнулся лицом в землю, счетовод рухнул на бок, у стены. Перед смертью лицо
его свела судорога, дрогнули веки, исказился рот. Офицер подошел, толкнул
его ногой, чтобы удостовериться, действительно ли он убит.
Генриетта видела все: умирающие глаза, которые искали ее, страшный
рывок агонии, тяжелый сапог, которым офицер пнул тело Вейса. Она даже не
вскрикнула, она молча, яростно, изо всех сил укусила руку солдата, нащупав
ее зубами. Баварец взвыл от страшной боли. Он повалил Генриетту, чуть не
убил ее. Их лица соприкасались; всю жизнь она не могла забыть эту рыжую
бороду и волосы, забрызганные кровью, голубые глаза, расширенные и
закатившиеся от бешенства.
Впоследствии Генриетта не могла точно вспомнить, что произошло дальше.
У нее было только одно желание: вернуться к телу мужа, взять его, остаться
около него. Но, словно в кошмаре, перед ней на каждом шагу возникали
препятствия и останавливали ее.
У нее было только одно желание: вернуться к телу мужа, взять его, остаться
около него. Но, словно в кошмаре, перед ней на каждом шагу возникали
препятствия и останавливали ее. Опять завязалась ожесточенная перестрелка;
среди немецких войск, занявших Базейль, произошло смятение: это, наконец,
пришла французская морская пехота. Бой возобновился с такой силой, что
Генриетту отбросило налево, в переулок, в гущу обезумевшей толпы обывателей.
Исход борьбы не вызывал сомнений: слишком поздно было отвоевывать покинутые
позиции. Еще около получаса пехота упорно стреляла, умирала в изумительном
порыве самоотречения, но неприятель беспрестанно получал подкрепления,
напирал отовсюду — с лугов, с дорог, из парка Монтивилье. Теперь уж ничто не
могло выбить его из села, купленного такой дорогой ценой: здесь, в крови и в
огне, валялись тысячи и тысячи немцев. Разрушение завершало свою работу;
оставалось лишь кладбище разбросанных останков и дымящихся развалин;
растерзанный, уничтоженный Базейль превращался в пепел.
В последний раз Генриетта увидела вдали свой домик; его стены рушились
в вихре искр. Ей все чудилось у стены тело мужа. Но ее подхватила новая
волна; горнисты заиграли сигнал к отступлению; сама не зная как, Генриетта
утонула в потоке отступающих войск. Она стала вещью, обломком, ее поглотил
глухой топот толп, которые текли во всю ширину дорог. Больше она уже ничего
не сознавала; наконец она очнулась в Балане, среди незнакомых людей, на
чьей-то кухне, уронила голову на стол и зарыдала.
V
В десять часов утра рота Бодуэна все еще лежала на Алжирском
плоскогорье, в поле, среди кочнов капусты, так и не двинувшись с места.
Батареи с холма Аттуа и полуострова Иж стреляли все яростней; перекрестным
огнем убило еще двух солдат, а приказ наступать не приходил; неужели так и
придется провести здесь целый день под картечью, не сражаясь?
Солдаты не могли даже отвести душу, стреляя из шаспо. Капитану Бодуэну
удалось прекратить огонь, эту бешеную, бесполезную стрельбу по соседнему
лесу, где как будто не осталось ни одного пруссака. Солнце жарило теперь
вовсю; люди изнемогали, вытянувшись на земле, под пылающим небом.
Жан обернулся и с тревогой заметил, что Морис уронил голову, приник
щекой к земле, закрыл глаза, смертельно побледнел и словно застыл.
— Ну, в чем дело?
Морис просто заснул. Его одолели ожидание и усталость, хотя со всех
сторон реяла смерть. Вдруг он проснулся, широко открыл спокойные глаза, и
сейчас же в них опять отразился смутный ужас перед битвой. Морис никак не
мог определить, долго ли он спал. Казалось, он очнулся от безмерного,
восхитительного небытия.
— Забавно! — пробормотал он. — Я заснул… Да, мне стало лучше.
И правда, он чувствовал, что его виски и грудь не так мучительно
сжимает кольцо страха, от которого трещат кости.