7-й
корпус, которому поручили охранять прорыв в Шварцвальде, прибыл туда в
невероятном беспорядке, неполный, лишенный самого необходимого. Из Италии
ждали 3-ю дивизию; 2-ю кавалерийскую бригаду оставили в Лионе, опасаясь
народных волнений; три батареи где-то заблудились. Обнаружилось, что ничего
нет; бельфорские склады должны были поставлять все, но оказались пустыми: ни
палаток, ни котелков, ни фланелевых поясов, ни походных аптек, ни кузниц, ни
пут для коней. Ни одного санитара, ни одного интендантского рабочего. В
последнюю минуту выяснилось, что не хватает тридцати тысяч запасных частей,
необходимых для винтовок; пришлось послать за ними в Париж офицера, но он с
трудом добыл и привез в Бельфор только пять тысяч. Кроме того, Мориса
удручало бездействие. Вот уже две недели, как они торчат здесь. Почему не
выступают? Он понимал, что каждый лишний день является непоправимой ошибкой,
еще одной потерянной возможностью победить. И, наперекор намеченному плану,
возникла действительность — трудность его выполнения, то, что Морису
пришлось узнать позже и что он пока только смутно и тревожно чувствовал:
семь армейских корпусов расположены вдоль границы от Метца до Битча и от
Битча до Бельфора; войска везде не в полном составе; армия в четыреста
тридцать тысяч человек сведена самое большее к двумстам тридцати тысячам;
генералы завидуют друг другу, каждый из них во что бы то ни стало хочет
добиться маршальского жезла, не помогает другому; ничего не предусмотрено;
мобилизацию и концентрацию войск произвели одновременно, чтобы выгадать
сроки, и отсюда — безнадежная неразбериха; наконец недуг медлительности,
исходящей сверху, от больного императора, неспособного на быстрые решения,
охватывает всю армию, разлагает ее, уничтожает, ведет к ужаснейшим
поражениям, и Франция не может обороняться. А между тем в мучительном
ожидании и бессознательном трепете перед будущим все-таки жила уверенность в
победе.
Вдруг 3 августа грянуло известие о победе под Саарбрюкеном, одержанной
накануне. О большой победе? Неизвестно. Но газеты захлебывались от восторга:
это вторжение в Германию — первый шаг в славном наступлении; наследный принц
хладнокровно поднял пулю на поле сражения, — это начало легенды о нем. А два
дня спустя узнали, что под Виссенбургом французы были застигнуты врасплох и
разбиты; из груди у всех вырвался крик бешенства. Пять тысяч французов
попали в засаду и в продолжение десяти часов сопротивлялись тридцати пяти
тысячам пруссаков. Эта гнусная бойня взывала о мести! Наверно, начальники
виноваты в том, что не приняли мер предосторожности и ничего не
предусмотрели. Но все это поправимо. Мак-Магон вызвал 1-ю дивизию 7-го
корпуса, 1-й корпус будет поддержан 5-м; сейчас пруссаки, наверно, снова
вернулись за Рейн, а наши пехотинцы гонят их штыками в спину. И при мысли о
том, что в этот день произошло яростное сражение, усиливалось лихорадочное
ожидание известий, под необъятным бледнеющим небом с каждой минутой росла
тревога.
И при мысли о
том, что в этот день произошло яростное сражение, усиливалось лихорадочное
ожидание известий, под необъятным бледнеющим небом с каждой минутой росла
тревога.
Обращаясь к Вейсу, Морис повторял:
— Да, сегодня им, видно, здорово всыпали!
Вейс ничего не ответил и озабоченно покачивал головой. Он тоже смотрел
в сторону Рейна, на восток, где уже совсем стемнело, на черную стену,
омраченную тайной. При последних звуках зори на оцепенелый лагерь нисходила
глубокая тишина, изредка нарушаемая шагами и голосами запоздавших солдат.
Мерцающей звездой зажегся свет на ферме, где бодрствовал штаб в ожидании
известий, а они приходили каждый час, но очень неопределенные. У костра уже
никого не было; свежие сучья все еще дымились густым печальным дымом, и
легкий ветер поднимал его над тревожной фермой, застилая в небе первые
звезды.
— Здорово всыпали? — повторил наконец Вейс. — Да услышит вас бог!
Жан, сидевший в нескольких шагах от них, насторожился, а лейтенант
Роша, уловив это трепетное пожелание, в котором прозвучало и сомнение,
внезапно остановился, чтобы послушать.
— Как? Вы не уверены в окончательной победе? — спросил Морис. — Вы
считаете возможным поражение?
У Вейса задрожали руки; он внезапно изменился в лице и побледнел.
— Поражение? Сохрани бог!.. Ведь я местный житель, моего деда и бабку
убили в тысяча восемьсот четырнадцатом году иноземцы, и, когда я только
подумаю о нашествии врага, у меня сжимаются кулаки, я готов стрелять вместе
с простыми солдатами, — вот так, в сюртучке!.. Поражение? Нет, нет! Я не
допускаю и мысли об этом!
Он успокоился и в изнеможении пожал плечами.
— Но только… Как вам сказать?.. Я беспокоюсь… Я хорошо знаю наш
Эльзас; я еще раз изъездил его вдоль и поперек по своим делам, и мы,
эльзасцы, видели то, что должно было броситься в глаза генералам и чего они
не хотят видеть… Да, мы желали войны с Пруссией, мы уже давно ждали случая
разрешить наш старый спор. Но это не мешало нашим добрососедским отношениям
с Баденом и с Баварией; у нас у всех по ту сторону Рейна родственники или
друзья. Мы считали, что и они мечтают, как мы, сбить с пруссаков их
невыносимую спесь… Мы были так спокойны, так уверены, но вот уже две
недели, как нас охватило нетерпение и тревога: мы видим, что дела идут все
хуже и хуже. Со дня объявления войны неприятельской кавалерии дана
возможность нападать на деревни, производить разведку, перерезать
телеграфные провода. Бадан и Бавария поднимаются, огромные передвижения
войск происходят в Пфальце; известия отовсюду, с рынков, с ярмарок,
свидетельствуют о том, что границе угрожает враг, а когда местные жители,
мэры коммун в испуге прибегают сообщить об этом офицерам проходящих частей,
офицеры пожимают плечами: «Это галлюцинации трусов, неприятель далеко!.