До самой темноты, вопреки перемирию, в некоторых уголках
упрямо бились; перестрелка слышалась в предместье Фон-де-Живонн и в садах
Пти-Пон.
Долго еще от края до края долины люди решетили друг друга пулями. Время
от времени, чуть только какой-нибудь солдат неосторожно высовывался, пуля
пробивала ему грудь, и он падал. В аллее было убито еще три солдата. Один
раненый упал ничком и страшно хрипел, но никто не подумал перевернуть его на
спину, чтобы облегчить предсмертные муки.
Жан поднял голову и увидел Генриетту: она спокойно подошла к
несчастному солдату, перевернула его и подложила ему под голову ранец. Жан
подбежал к ней и силой потащил к дереву, за которым он укрылся вместе с
Морисом.
— Что ж, вы хотите, чтобы вас убили?
Она как будто не сознавала своей безумной смелости.
— Да нет… Мне страшно оставаться одной в доме… На воздухе лучше.
Она осталась с ними. Они усадили ее у своих ног, спиной к стволу, и
продолжали стрелять последними патронами направо и налево с таким
неистовством, что уже не чувствовали ни усталости, ни страха. Они
действовали бессознательно, без всякой мысли, утратив даже чувство
самосохранения.
— Морис! Погляди! — внезапно сказала Генриетта. — Этот убитый, наверно,
солдат прусской гвардии?
Она всматривалась в один из трупов, оставленных неприятелем: это был
коренастый усатый парень; он лежал на боку посреди дорожки. Остроконечная
каска свалилась с головы и откатилась на несколько шагов: у нее оторвался
ремешок. На трупе действительно был мундир прусской гвардии, синий с белыми
галунами, и темно-серые штаны; скатанная шинель была перекинута через плечо.
— Уверяю тебя, это гвардеец!.. У нас дома есть картинка… Да еще
фотография, которую прислал нам кузен Гюнтер.
Генриетта замолчала и, как всегда, невозмутимо подошла к трупу, прежде
чем Морис и Жан успели ее удержать. Она нагнулась.
— Погоны красные! — закричала она. — А-а! Я так и знала.
Она вернулась; у самых ее ушей свистели пули.
— Да, погоны красные… Так и есть! Значит, здесь полк Гюнтера!
Теперь уж ни Морис, ни Жан не могли добиться, чтобы она не двигалась.
Она высовывала голову, хотела непременно взглянуть на лесок, одержимая
какой-то мыслью. Жан и Морис все стреляли и, когда она слишком высовывалась,
отстраняли ее коленом. Наверно, пруссаки считали, что теперь их много и
можно броситься в атаку: они выходили, целый поток их колыхался и лился
между деревьев; но они несли страшные потери: все французские пули попадали
в цель.
— Смотрите! — сказал Жан. — Может быть, это ваш двоюродный брат?..
Офицер, что вышел из дома, где зеленые ставни.
И правда, около дома появился капитан; его можно было отличить по
расшитому золотом воротнику мундира и по золотому орлу, сверкавшему на каске
под косыми лучами солнца.
.
Офицер, что вышел из дома, где зеленые ставни.
И правда, около дома появился капитан; его можно было отличить по
расшитому золотом воротнику мундира и по золотому орлу, сверкавшему на каске
под косыми лучами солнца. Он был без эполет; взмахивая саблей, он что-то
приказывал хриплым голосом; он стоял всего в двухстах метрах, так близко,
что его можно было отлично разглядеть: тонкая талия, жесткое красное лицо,
светлые усики.
Генриетта всматривалась в него пронзительным взглядом.
— Да, конечно, это он! — ответила она без удивления. — Я отлично узнаю
его.
Морис уже злобно прицелился.
— Кузен? А-а! Черт его возьми! Он заплатит за Вейса!
Но Генриетта, вся дрожа, вскочила и отвела рукой дуло шаспо; пуля
исчезла в небе.
— Нет, нет! Только не в родственников и не в знакомых!.. Это мерзко!
Она стала опять слабой женщиной, упала за деревом и разрыдалась. Ее
охватил ужас, пронизала боль.
Между тем Роша торжествовал. Он подбодрял солдат громовым голосом, и
они стреляли теперь вокруг него так ожесточенно, что пруссаки отступили и
побежали обратно в лесок.
— Держись, ребята! Не уступай!.. А-а! Трусы! Удирают… Мы с ними
разделаемся!
Он веселился, казалось, он снова беззаветно верил в победу. Поражений
словно и не бывало! Эта кучка людей там, напротив, — немецкие армии; он
опрокинет их в два счета. Его большое костлявое тело, длинное сухое лицо,
нос с горбиной, нависший над резко очерченными добрыми губами, все его
существо смеялось в хвастливом ликовании; в его лице радовался солдат,
который покорил мир, деля в походах досуг между своей красоткой и бутылкой
доброго вина.
— Черт подери, ребята! Мы здесь только для того, чтобы задать им
трепку!.. А ведь это не может кончиться иначе. А-а? Мы не привыкли быть
битыми!.. Битыми? Да разве это мыслимо? Поднажмем еще, ребята! И они
улепетнут, как зайцы!
Он орал, размахивал руками, ослепленный мечтой благодаря своему
невежеству, и так радовался, что солдаты тоже развеселились. Вдруг он
закричал:
— Пинками в зад! Пинками в зад до самой границы!.. Победа! Победа!
Но как раз, когда по ту сторону лощины неприятель начал действительно
отступать, слева завязалась яростная перестрелка. Это было обычное обходное
движение: сильный отряд прусской гвардии обошел их через Фон-де-Живонн.
Больше нельзя было оборонять «Эрмитаж»; десяток солдат, защищавших эту
площадку, оказался между двух огней, их могли отрезать от Седана. Несколько
французов упало; на миг воцарилось смятение. Пруссаки уже перелезали через
ограду парка, бежали по аллеям густыми рядами, и завязался штыковой бой.
Красивый чернобородый зуав, без фески, в разодранной куртке, занимался
особенно страшной работой: колол штыком груди, вспарывал животы и свой штык,
красный от крови одного убитого пруссака, вытирал, всадив его в бок другого;
а когда штык сломался, он стал дробить черепа ружейным прикладом;
споткнувшись и уронив винтовку, он ринулся вперед, схватил за горло жирного
пруссака, и оба покатились по гравию, до выбитой двери кухни, в смертельном
объятии.