Сложилась легенда: французский солдат
разгуливает по всему свету, деля досуги между своей милой и бутылкой доброго
вина; он завоевал всю землю, напевая веселые песенки. Один капрал, четыре
солдата — и целые армии врагов разбиты в пух и прах!
Вдруг он воскликнул громовым голосом:
— Как? Победить Францию? Францию?.. Чтобы эти прусские свиньи нас
разбили?
Он подошел, с силой схватил Вейса за борт сюртука. Все его длинное,
худощавое тело странствующего рыцаря выражало полное презрение к любому
врагу, кто бы он ни был, полное пренебрежение ко времени и пространству.
— Зарубите себе на носу, сударь!.. Если пруссаки осмелятся прийти к
нам, мы их погоним обратно пинками в зад… Слышите? Пинками в зад, до
самого Берлина!..
И Роша величественно выпрямился; он был исполнен детской чистоты,
простодушной уверенности блаженного, который ничего не знает и ничего не
боится.
— Черт возьми! Это так, потому что это так!
Ошеломленный Вейс поспешил ответить, что ничего лучшего и не желает, он
был почти убежден. А Морис молча слушал, не смея вмешиваться в разговор в
присутствии начальника, но в конце концов рассмеялся вместе с ним: этот
молодец хоть и глуп, зато от его слов на сердце становится веселей. Да и Жан
кивал головой, одобряя каждое слово лейтенанта. Он тоже побывал под
Сольферино, в то самое время, когда там лил такой дождь. Вот это ловко
сказано! Если бы все начальники так говорили, можно было бы плевать на то,
что не хватает мисок и фланелевых поясов!
Уже давно стемнело, а Роша все еще размахивал во мраке своими длинными
руками. За всю жизнь он прочитал, да и то с трудом, только одну книгу, книгу
о наполеоновских победах, которая попала в его ранец из ящика разносчика. Он
никак не мог успокоиться, и все его знания прорвались в неистовом крике:
— Австрийцев мы поколотили под Кастильоне, под Маренго, под
Аустерлицем, под Ваграмом! Пруссаков мы поколотили под Эйлау, под Иеной, под
Лютценом! Русских мы поколотили под Фридландом, под Смоленском, под Москвой!
Испанцев, англичан мы колотили всюду! Весь земной шар мы поколотили сверху
донизу, вдоль и поперек!.. И чтоб теперь поколотили нас? Как так? Разве мир
изменился?
Он снова выпрямился и поднял руку, словно древко знамени.
— Послушайте! Сегодня там сражались; мы ждем известий. Так вот! Я вам
сообщу их сам!.. Пруссаков поколотили, так поколотили, что от них остались
только рожки да ножки, остается только подмести крошки!
В эту минуту под темным небом раздался мучительный крик. Была ли то
жалоба ночной птицы, или донесшийся издали, полный слез, голос тайны? Весь
лагерь, погруженный во мрак, вздрогнул, и лихорадочная тревога, затаенная в
ожидании вестей, которые так запаздывали, еще усилилась. Вдали, на ферме,
свеча, озаряя бодрствующий штаб, казалось, запылала ярче, прямым,
неподвижным пламенем, как в церкви.
Вдали, на ферме,
свеча, озаряя бодрствующий штаб, казалось, запылала ярче, прямым,
неподвижным пламенем, как в церкви.
Было уже десять часов. Горнист Год внезапно вынырнул словно из-под
земли и первый подал сигнал тушить огни. Ему ответили другие рожки, затихая
один за другим, замирающей фанфарой, словно цепенея во сне. Задержавшийся
так поздно Вейс нежно обнял Мориса. «Счастливо и смелей! Я поцелую за вас
Генриетту и передам привет Фушару». Он еще не успел уйти, как пронесся новый
слух, все заволновались. «Маршал Мак-Магон только что одержал крупную
победу: прусский кронпринц взят в плен вместе с двадцатью пятью тысячами
пруссаков, неприятельская армия отброшена и разбита, в наши руки попали
пушки и снаряжение».
— Черт возьми! — воскликнул громовым голосом Роша. И, провожая
обрадованного Вейса, который спешил вернуться в Мюльгаузен, он повторил:
— Пинками в зад, пинками в зад, до самого Берлина!
Через четверть часа пришла другая депеша: французская армия была
вынуждена оставить Берт и отступить. Ну и ночь! Роша, сраженный сном,
завернулся в плащ и уснул на голой земле, не заботясь о крове, как это часто
с ним случалось. Морис и Жан нырнули в палатку, где уже спали вповалку,
положив голову на ранцы, Лубе, Шуто, Паш и Лапуль. В палатке помещалось
шесть человек, но приходилось подбирать ноги. Скачала Лубе развлекал
голодных товарищей, рассказывая Лапулю, что на следующие утро им дадут
цыпленка, но они слишком устали и захрапели, — все равно, пусть приходят
пруссаки! Минуту Жан лежал неподвижно, рядом с Морисом, он тоже устал, но
никак не мог заснуть; все, что говорил этот господин из Мюльгаузена,
вертелось у него в голове: Германия взялась за оружие, у нее бесчисленные,
всепожирающие силы; он чувствовал: его товарищ тоже не спит и думает о том
же. Вдруг Морис нетерпеливо отодвинулся, и Жан понял, что мешает ему. Между
этим крестьянином и образованным горожанином бессознательная вражда,
классовое отвращение, различие в воспитании проявлялись словно физический
недуг. Но Жан этого стыдился, это его все-таки огорчало, он ежился, старался
стушеваться, пытаясь избежать вражды и презрения, которые он угадывал. Под
открытым небом становилось свежо, а в палатке, среди кучи людей, было так.
душно, что Морис в отчаянии вскочил, вышел и улегся в нескольких шагах. Жан,
чувствуя себя несчастным, погрузился в тягостный, полный кошмаров полусон, в
котором смешалось сожаление о том, что его не любят, и страх перед огромной
бедой, стремительно приближающейся из глубин неизвестности.
Прошло, наверно, несколько часов; весь лагерь, черный, притихший, как
будто исчезал под гнетом бесконечной, злой ночи; над ним нависло нечто
страшное, неизвестное. Во тьме кто-то вздрагивал, из невидимой палатки
внезапно вырывался хрип.