Было два часа. Два дня солдаты дрогли под
дождем, а теперь задыхались от изнурительной жары. Извилистая дорога вела
через пустынные равнины. Ни дома, ни души, только время от времени тоскливый
лесок среди унылых голых пространств; мрачная тишина этих безлюдных мест
подавляла солдат; они волочили ноги, понурив голову, обливаясь потом.
Наконец показался Сен-Пьермон — несколько пустых домишек на пригорке. Полк
не пошел через эту деревню. Морис обратил внимание, что они свернули сейчас
же налево и опять двигаются на север, к Безасу. На этот раз он понял, какой
путь выбрали, чтобы опередить пруссаков в Музоне. Но разве это возможно,
когда войска так устали, так пали духом? В Сен-Пьермоне, вдали, на повороте
дороги, которая ведет из Бюзанси, снова появились три улана, а когда
арьергард покидал деревню, показалась батарея, упало несколько снарядов, не
причинив, впрочем, никакого вреда. Полк не отвечал на выстрелы, подвигался
дальше, но идти было все трудней.
От Сен-Пьермона до Безаса три с лишним мили. Когда Морис сказал об
этом, Жан безнадежно махнул рукой: солдаты не пройдут двенадцати километров;
он это знал по верным признакам — по одышке, по искаженным лицам, блуждающим
взорам. Дорога вела все вверх, между двух холмов, которые мало-помалу
сближались. Пришлось остановиться. Но от этого отдыха ноги окончательно
онемели, и когда надо было тронуться в путь, стало еще трудней: полки
еле-еле двигались, люди падали. Морис побледнел, от усталости у него
закатывались глаза. Жан это заметил и, против обыкновения, принялся болтать,
стараясь развлечь его, чтобы он не заснул на ходу.
— Значит, твоя сестра живет в Седане? Мы, может быть, пройдем через
этот город.
— Через Седан? Ну нет! Это нам не по дороге. Для этого надо быть
сумасшедшим.
— А твоя сестра — молодая?
— Да ведь ей столько же лет, сколько и мне. Я тебе уже говорил, мы
близнецы.
— Она на тебя похожа?
— Да, у нее тоже светлые волосы, вьющиеся, такие мягкие! Она совсем
маленькая, худенькая и тихая-тихая!.. Дорогая моя Генриетта!
— Вы очень любите друг друга?
— Да, да…
Они помолчали, и Жан, взглянув на Мориса, заметил, что у него слипаются
глаза и он вот-вот упадет.
— Эй, дружок!.. Держись, черт возьми!.. Дай-ка мне на минуту твою
винтовочку, немного отдохнешь… Половина наших ребят останется на дороге;
дальше идти сегодня немыслимо.
Вдруг он увидел Ош: на холме громоздились лачуги; среди деревьев, на
самой вершине, желтела церковь.
-Здесь мы, наверно, переночуем.
Жан угадал. Генерал Дуэ видел, как смертельно устали войска, и отчаялся
дойти в этот день до Безаса. Но особенно убедился он в этом, когда прибыл
обоз — злосчастный обоз, тащившийся от самого Реймса: вереница повозок и
лошадей растянулась на три мили и страшно затрудняла передвижение.
Из
Катр-Шан генерал велел направить их прямо на Сен-Пьермон, но только в Оше
они присоединились к корпусу и в таком состоянии, что лошади больше не могли
двигаться. Было уже пять часов. Генерал побоялся идти через ущелье Стонн и
решил отказаться от выполнения перехода, предписанного маршалом. Войска
остановились, расположились лагерем, обоз — внизу, на равнине, под охраной
одной дивизии, артиллерия — позади, на холмах, а бригада, которая на
следующий день должна была служить арьергардом, осталась на возвышенности
против Сен-Пьермона. Другая дивизия, в состав которой входила бригада
Бурген-Дефейля, стала бивуаком за церковью, на широком плоскогорье,
окаймленном дубовой рощей. 106-му полку удалось, наконец, устроиться на
опушке, только когда уже стемнело, — такая произошла путаница при выборе и
распределении участков.
— К черту! — сердито сказал Шуто. — Не буду есть. Спать хочу!
Это был крик души всех солдат.
У многих не было сил разбить палатку, они падали на землю, как мешки, и
тут же засыпали. Да и чтобы поесть, понадобилась бы раздача довольствия, а
интендантская часть ждала 7-й корпус в Безасе и поэтому не явилась в Ош. Все
было забыто и заброшено, и капралов даже не вызывали для получения рациона.
Кто мог, снабжал себя провиантом сам. Раздачи больше не было. Солдатам
приходилось жить запасами, которые им полагалось иметь в ранцах, а ранцы
были пусты; немногие нашли корку хлеба — крохи от роскоши, в которой они
жили в Вузье. Оставался только кофе; те, что устали меньше других, выпили
кофе без сахара.
Жан хотел поделиться с Морисом сухарями, съесть один и дать ему другой.
Но тут он заметил, что Морис уже спит глубоким сном. Жан подумал было, не
разбудить ли его, потом стоически положил сухари обратно в ранец, с
бесконечными предосторожностями, словно пряча сокровище; он, как и товарищи,
удовольствовался одним кофе. По его требованию, солдаты разбили палатку; все
уже улеглись, как вдруг вернулся Лубе и принес с соседнего поля морковь.
Сварить ее было невозможно, и солдаты съели ее сырую, но им еще больше
захотелось есть, а Паш почувствовал себя плохо.
— Нет, нет, не будите его, — сказал Жан, когда Шуто принялся трясти
Мориса, чтобы дать ему его долю.
— Эх, — сказал Лапуль, — завтра в Ангулеме у нас будет хлеб… У меня
был в Ангулеме двоюродный брат, военный. Хороший гарнизон!
Все удивились, Шуто закричал:
— Как, в Ангулеме?.. Вот простофиля! Он думает, что мы идем в Ангулем!
От Лапуля невозможно было добиться толку. Он думал, что идет в Ангулем.
А утром, при виде немецких улан, он уверял, что это солдаты из армии Базена.
И вот лагерь окутала темная ночь, могильная тишина. Было холодно, но
огонь разводить запретили. Стало известно, что пруссаки находятся в
нескольких километрах; старались не шуметь, из опасения привлечь внимание
неприятеля.