— Ты мной гордишься? — воскликнул Морис. — Право, не стоит! Вот уж
месяц мы трусливо удираем.
— Чего там! — как всегда, рассудительно сказал Жан. — Не мы одни. Мы
только выполняем приказы.
Но Морис закричал еще неистовей:
— Вот именно! С меня довольно!.. Ведь остается только плакать кровавыми
слезами: постоянные поражения, тупые начальники, солдаты, которых нелепо
ведут, как стадо, на убой!.. Теперь мы зашли в тупик. Вы видите сами, что
пруссаки подходят отовсюду, они нас раздавят, наша армия погибла… Нет,
нет! Я остаюсь здесь! Лучше пусть меня расстреляют как дезертира. Жан,
можешь идти без меня! Нет, я туда больше не пойду, я остаюсь здесь!
Он снова зарыдал и уронил голову на подушку. С ним случился
непреодолимый нервный припадок, один из тех приступов, которым Морис был так
часто подвержен, когда он внезапно впадал в отчаяние, презирал весь мир и
самого себя. Сестра хорошо это знала и оставалась спокойной.
— Было бы очень дурно, милый Морис, если бы ты покинул свей пост в
минуту опасности!
Он рванулся и сел на кровать.
— Так дай мне винтовку, я покончу с собой. Это лучше всего!
Он протянул руку, указывая на неподвижного, молчаливого Вейса, и
сказал:
— Вот он рассуждал здраво. Да, один он все предвидел… Помнишь, Жан,
что он говорил под Мюльгаузеном месяц тому назад?
— Да, правда, — подтвердил Жан, — господин Вейс сказал, что нас
разобьют.
Им вспомнилась тревожная ночь, тоскливое ожидание, поражение под
Фрешвиллером, уже мелькавшее в мрачном небе, когда Вейс высказывал свои
опасения: Германия подготовилась к войне, она нашла лучших военачальников,
лучше вооружена, охвачена порывом патриотизма, а Франция напугана,
застигнута врасплох, ввергнута в хаос, отстала, развращена, у нее нет ни
полководцев, ни солдат, ни вооружения. И страшное предсказание сбылось.
Вейс поднял трепещущие руки. Его лицо, похожее на морду доброго пса,
выражало глубокую скорбь.
— Эх, я отнюдь не торжествую, что оказался прав, — пробормотал он. — Я
только простой человек, но ведь все так ясно, когда знаешь, в чем дело!..
Даже если нас поколотили, можно все-таки перебить немало этих проклятых
пруссаков. Вот в чем утешение; думаю, что мы здесь погибнем, но пусть
погибнут и пруссаки, побольше пруссаков, столько, чтобы покрыть ими всю эту
землю!
Он встал и показал на маасскую долину. Его большие близорукие глаза,
помешавшие ему служить в армии, засверкали:
— Черт возьми! Будь моя воля, я пошел бы воевать!.. Не знаю, оттого ли,
что они сейчас хозяйничают в моих краях, в Эльзасе, где казаки в свое время
натворили столько бед, но как подумаю о пруссаках, представлю их себе у нас,
в наших домах, — меня охватывает бешеное желание перерезать десяток.
.. Эх,
если б меня не освободили от военной службы, если бы я был солдатом!
Он помолчал и прибавил:
— А впрочем — как знать?
В его словах таилась надежда, потребность даже самых отчаявшихся людей
верить в еще возможную победу. Морис, уже стыдясь своих слез, слушал его,
цеплялся за эту мечту. И правда, ведь накануне пронесся слух, что Базен в
Вердене. Судьба была обязана сотворить чудо ради Франции, которую она так
долго венчала славой!
Генриетта молча вышла и, вернувшись, нисколько не удивилась, увидев,
что брат встал, оделся и готов идти. Она хотела непременно накормить его и
Жана. Им пришлось сесть за стол, но куски застревали у них в горле, их
тошнило, они еще не пришли в себя после долгого сна. Жан, как всегда
предусмотрительный, разрезал хлеб на две части, положил половину в ранец
Мориса, а другую — себе. Вечерело. Надо было уходить. Генриетта остановилась
у окна и смотрела на прусские войска, на этих черных муравьев, которые все
лезли по холму Марфэ и мало-помалу терялись в темнеющей дали. Вдруг невольно
она воскликнула:
— Ах! Война, проклятая война!
Морис сейчас же подхватил, смеясь:
— Как, сестренка! Ты хочешь, чтоб мы сражались, а сама бранишь войну?!
Генриетта обернулась и со свойственной ей прямотой ответила:
— Правда, я ее ненавижу, я нахожу ее несправедливой и гнусной… Может
быть, просто потому, что я женщина. Эта бойня меня возмущает. Почему не
объясниться и не прийти к соглашению?
Жан с присущим ему добродушием одобрительно кивнул головой. Ему,
необразованному человеку, казалось, что нет ничего легче, как прийти всем к
соглашению, надо лишь все толком обсудить. Но Морис, снова поддавшись модным
научным теориям, считал, что война необходима, что война является самой
жизнью, законом мироздания. Ведь это жалостливый человек придумал
справедливость и мир, а бесстрастная правда — поле вечной битвы!
— Прийти к соглашению? — воскликнул он. — Да, через века. Если все
народы сольются в единый народ, тогда, пожалуй, еще можно предположить
наступление золотого века; да и то, разве конец войн не станет концом
человечества?.. Я сейчас был болваном; да, надо воевать — таков закон!
Он тоже улыбнулся и повторил слова Вейса:
— А впрочем, как знать?
Он снова поверил в живучую мечту, уступая потребности ослеплять себя
надеждой со свойственной его чувствительным нервам страстью к болезненным
преувеличениям!
— Кстати, — весело спросил он, — где наш двоюродный братец Понтер?
— Он в прусской гвардии, — ответила Генриетта. — А разве она стоит
здесь?
Вейс развел руками, за ним оба солдата; никто не мог ответить, ведь
даже генералы не знали, какие неприятельские части стоят перед ними.
— Пойдемте, я вас провожу! — сказал Вейс.