Проходя по полю, засаженному картофелем, он
предусмотрительно вырыл несколько штук и набил ими карманы; картошка еще не
созрела, но больше нечего было есть: к довершению всех бед, Жан унес оба
хлеба, которые дал им на прощание Делагерш. Морис с изумлением заметил
множество лошадей на полях, отлого спускавшихся от главного холма к Маасу,
по направлению к Доншери. Зачем пригнали сюда столько коней? Как их кормить?
Между тем совсем стемнело; он дошел до прибрежного леска и, к своему
удивлению, увидел императорских лейб-гвардейцев; они уже расположились на
ночлег и сушились перед большими кострами. Они устроились в сторонке, у них
были хорошие палатки, котелки с горячим супом, корова, которую привязали к
дереву. Морис сразу почувствовал, что лейб-гвардейцы поглядывают на него
косо: ведь он — пехотинец, оборванный, опустившийся, покрытый грязью. Тем не
менее они разрешили ему испечь в золе картофель, но поесть он отошел к
дереву на сто метров. Дождь перестал, небо прояснилось, звезды ярко сияли в
синей глубине ночи. Морис решил переночевать здесь, а наутро снова
отправиться на поиски. Он чувствовал себя разбитым от усталости; если польет
дождь, можно будет кое-как укрыться под деревом.
Но он не мог заснуть: его преследовала мысль, что полуостров — большая
тюрьма под открытым небом, и он чувствовал себя в заточении. Пруссаки
поистине ловко придумали загнать сюда восемьдесят тысяч человек, оставшихся
от Шалонской армии. Полуостров Иж занимал милю в длину и полтора километра в
ширину, достаточное место для огромного, рассыпавшегося войска побежденных.
Морис отлично сознавал, что их окружает вода; с трех сторон — излучина
Мааса, а дальше у основания — отводный канал, соединявший оба сближающихся
русла реки. И только там единственный выход — мост под охраной двух пушек.
Поэтому пруссакам будет очень легко стеречь пленных, хоть лагерь и велик.
Морис уже заметил на другом берегу цепь немецких часовых; через каждые
пятьдесят шагов стоял солдат, которому было приказано стрелять в любого
пленного, который попытается спастись вплавь. Дальше скакали уланы, неся
службы связи между различными постами, а еще дальше можно было пересчитать
разбросанные по широкому полю черные линии прусских полков, тройную живую и
подвижную ограду, в которой была заключена пленная армия.
Мориса томила бессонница; не смыкая глаз, он глядел в темноту, где
зажигались костры бивуаков. А за бледной лентой Мааса он еще различал
неподвижные силуэты часовых. При свете звезд маячили прямые и черные фигуры;
равномерно доносилась гортанная перекличка, грозная перекличка ночных
караулов, и замирала далеко, в глухом клокотании реки. Эти грубые чужеземные
звучания, врывавшиеся в прекрасную звездную ночь Франции, вновь вызывали у
Мориса кошмарные воспоминания обо всем, что он видел за час до этого:
плоскогорье Илли, еще усеянное трупами, проклятое предместье Седана, где
рухнул старый мир.
Здесь, на опушке пропитанного сыростью леса, прислонясь
головой к выступавшему из земли корню, Морисом снова овладело отчаяние, как
накануне, когда он лежал на кушетке у Делагерша; теперь его гордость
особенно унижал болезненный вопрос о завтрашнем дне, его мучила потребность
измерить всю глубину падения, узнать, в какую бездну низвергся мир, в
котором он жил еще вчера. Раз император отдал свою шпагу королю Вильгельму,
значит, война кончилась? Но Морис вспомнил ответ двух баварских солдат,
которые вели пленных на полуостров: «Мы все во Францию, мы все на Париж!» В
полусне ему внезапно открылся смысл событий: Империя будет сметена, снесена
в порыве всеобщей ненависти; в буре патриотического восторга провозгласят
Республику; легенда 92-го года вызовет к жизни былые тени — солдат народного
ополчения, армии добровольцев, которые очистят родную землю от чужеземцев. И
в измученном воображении Мориса смешалось все: требования победителей,
упорное желание побежденных бороться до последней капли крови, плен для
восьмидесяти тысяч человек, которые будут томиться сначала здесь, на этом
полуострове, потом в германских крепостях, недели, месяцы, быть может, годы.
Все трещало, все рушилось навсегда в пучину безмерной беды.
Мало-помалу приближаясь, раздался совсем рядом окрик часовых и замер
вдали. Морис проснулся, заворочался на голой земле. Вдруг глубокую тишину
разодрал выстрел. Сквозь мрак сейчас же донесся предсмертный хрип, всплеск
воды, недолгое барахтанье тонущего тела. Наверно, какому-то несчастному
французу пуля угодила прямо в грудь, когда он пытался спастись вплавь через
Маас.
На следующий день Морис встал с зарей. Небо было чистое; он торопился
найти Жана и товарищей по роте. Он хотел было снова осмотреть внутреннюю
часть полуострова, но передумал и решил закончить обход. Выйдя на берег
канала, он вдруг заметил остатки 106-го полка — около тысячи человек,
расположившихся на откосе, под тенью тощих тополей. Если бы накануне он
свернул влево, вместо того чтобы идти прямо, он бы сразу догнал свой полк.
Почти все полки теснились здесь, вдоль этого откоса, между Ла-Тур-а-Глер и
другим буржуазным поместьем — замком Виллет, окруженным несколькими
лачугами, близ Доншери; все расположились у моста, у единственного выхода,
побуждаемые потребностью вырваться на волю, подобно огромному стаду, которое
бессознательно теснится у ворот загона.
Жан радостно воскликнул:
— А-а! Наконец-то! Я уж думал, ты утонул!
Жан был здесь с остатками взвода — Пашем и Лапулем, Лубе и Шуто. Поспав
в Седане у какого-то подъезда, эти солдаты опять очутились вместе,
подхваченные общим движением. К тому же в роте из всех начальников уцелел
только капрал Жан: смерть скосила сержанта Сапена, лейтенанта Роша и
капитана Бодуэна. И хотя победители отменили во французской армии чины,
постановив, что пленные обязаны повиноваться только немецким офицерам, тем
не менее все четыре солдата этого взвода собрались вокруг Жана, зная, что он
человек осторожный, опытный и в затруднительных случаях может дать полезный
совет.