Ну нет! Он ужасен, он мне противен!.. За кого
меня принимают? Как могут считать меня способной на такую низость? Нет, нет,
никогда! Лучше умереть!
В своем негодовании она преобразилась, стала величественной,
преисполнилась скорбной и гневной красотой. Но вдруг к ней опять вернулось
кокетливое веселье, беспечность, легкость, и она неудержимо захохотала.
— Я над ним потешаюсь, это верно. Он меня обожает; стоит мне на него
взглянуть, и он во всем мне покоряется… Если бы ты знала, как забавно —
смеяться над этим толстяком; а он, кажется, все надеется, что я его,
наконец, вознагражу!
— Но ведь это очень опасная игра! — серьезно заметила Генриетта.
— Ты думаешь? А чем я рискую? Когда он заметит, что ему не на что
рассчитывать, он рассердится и уедет… Да нет! Он этого никогда не заметит!
Ты его не знаешь; он из тех мужчин, с которыми женщины могут совершенно
безопасно для себя зайти так далеко, как им вздумается. Видишь ли, у меня на
это нюх, который меня всегда оберегал. Этот пруссак слишком тщеславен; он
никогда не заподозрит, что я над ним смеялась… И все, что я ему позволю, —
это увезти воспоминание обо мне и утешаться мыслью, что он вел себя
пристойно, как джентльмен, который долго жил в Париже.
Она развеселилась и прибавила:
— А пока он прикажет освободить дядю Фушара и за свои старания получит
из моих рук только чашку чая с сахаром.
Но вдруг она вспомнила о своих опасениях, о своем страхе: ведь ее
застигли врасплох! На ее ресницах опять заблестели слезы.
— Боже мой! А свекровь-то! Что будет? Она меня очень не любит, она
способна рассказать все мужу.
Генриетта окончательно успокоилась. Она вытерла подруге глаза,
заставила оправить измятое платье.
— Послушай, милая! У меня не хватает духу бранить тебя, ты ведь сама
знаешь, как я тебя порицаю! Но меня так напугали твоим пруссаком, я
опасалась таких некрасивых дел, что эта история — честное слово! — еще
пустяк… Успокойся, все можно уладить!
Это было разумно, тем более, что почти сейчас же вошел Делагерш с
матерью. Он сообщил, что послал за коляской, чтобы ехать на вокзал, решив
тотчас же отправиться в Брюссель. Он хотел проститься с женой. Обратившись к
Генриетте, он сказал:
— Будьте спокойны! Господин фон Гартлаубен, уходя, обещал мне заняться
вашим дядюшкой; а когда я уеду, остальное доделает Жильберта.
С той минуты, как вошла мать Делагерша, Жильберта, замирая от волнения,
не сводила с нее глаз. Расскажет ли старуха о том, что видела, помешает ли
сыну уехать? Уже в дверях свекровь пристально, молча посмотрела на невестку.
При всей своей суровости она, наверно, почувствовала такое же облегчение,
как и Генриетта. Ну, слава богу! Раз это произошло с этим юношей, с
французом, который так храбро сражался, не простить ли, как она уже простила
невестке историю с капитаном Бодуэном? Выражение ее лица смягчилось; она
отвернулась.
При всей своей суровости она, наверно, почувствовала такое же облегчение,
как и Генриетта. Ну, слава богу! Раз это произошло с этим юношей, с
французом, который так храбро сражался, не простить ли, как она уже простила
невестке историю с капитаном Бодуэном? Выражение ее лица смягчилось; она
отвернулась. Сын может ехать; Эдмон охранит Жильберту от пруссака. Старуха
даже чуть улыбнулась, а ведь она ни разу не радовалась со времени приятного
известия о битве под Кульмье.
— До свидания! — сказала она, целуя Делагерша. — Закончи свои дела и
поскорей возвращайся!
Она вышла и медленно направилась опять на другую половину, в уединенную
комнату, где полковник остановившимся взором смотрел в темноту, за бледный
круг света, падавшего от лампы.
В тот же вечер Генриетта вернулась в Ремильи; а три дня спустя, утром,
она с радостью увидела, как на ферму возвращается дядя Фушар; старик
спокойно шел пешком, словно только что заключил сделку по соседству. Он
уселся за стол и съел кусок хлеба с сыром. На все вопросы он отвечал
неторопливо, как человек, который никогда не боялся. А за что бы его могли
задержать? Он не сделал ничего дурного. Ведь это не он убил пруссака,
правда? Он только говорил немцам: «Ищите! Я ничего не знаю». Им пришлось
отпустить и его и мэра: ведь улик нет. Но его по-крестьянски хитрые и
насмешливые глаза поблескивали; он молча радовался, что облапошил этих
сволочей; они ему просто надоели: придираются теперь к качеству мяса!..
Прошел декабрь. Жан решил уехать. Его рана совсем зажила; врач объявил,
что Жан может воевать. Для Генриетты это было большое горе, но она старалась
его скрыть. После злосчастной битвы под Шампиньи они не получили из Парижа
ни одного известия. Они только узнали, что полк Мориса под страшным огнем
потерял много людей. И снова глубокое молчание, ни одного письма, ни одной
строчки, а ведь Жан знал, что многие семьи в Рокуре и Седане получили депеши
окольными путями. Может быть, голубя, который нес долгожданную весть, унес
прожорливый ястреб или подстрелил на опушке леса пруссак? Но больше всего
они опасались, что Морис убит. От далекой столицы, безмолвной в тисках
осады, веяло теперь, в этом томительном ожидании, гробовой тишиной. Они
потеряли всякую надежду что-либо узнать, и когда Жан объявил о своем твердом
решении уехать, Генриетта только тихо простонала:
— Боже мой! Значит, все кончено, значит, я останусь одна?
Жан хотел вступить в Северную армию, заново сформированную генералом
Федербом. С тех пор как корпус генерала фон Мантейфеля достиг Дьеппа, эта
армия защищала три департамента, отрезанные от остальной части Франции, —
Северный, Па-де-Кале и Соммы; выполнить план Жана было легко: достаточно
пробраться в Буйон, а оттуда проехать через Бельгию. Он знал, что из всех
бывших седанских и метцских солдат, которых можно было собрать, уже почти
сформирован 23-й корпус.