Он тихонько плыл вверх по течению,
наверно, подыскивая место, куда бы пристать, а на другом берегу отчетливо
виднелись тонкие силуэты неподвижных часовых. Внезапно мрак прорезала
огневая вспышка, и выстрел прокатился до Монтимонских скал. Только забурлила
вода, словно от неистового удара весел. И все. Белое пятно — тело Лапуля,
отяжелевшее, размякшее, — поплыло вниз по течению.
На следующий день, в субботу, на заре, Жан опять повел Мориса к стоянке
106-го полка, надеясь, что в этот день их наконец отправят дальше. Но
приказа не было; полк словно забыли. Многие уже ушли, полуостров пустел, а
те, кто остался, впали в безысходное уныние. Уже целую неделю в этом аду
зарождалось и возрастало безумие. Дожди прекратились, наступила тяжкая жара,
но от этого пытка только видоизменилась. Нестерпимый зной вконец изнурял
людей, придавал заболеваниям дизентерией опасный эпидемический характер.
Отбросы, испражнения всей этой больной армии отравляли воздух зловонными
испарениями. Нельзя уже было пройти вдоль Мааса и канала: так смердели трупы
утонувших солдат и лошадей, загнивая в травах. А в полях разлагались лошади,
околевшие от истощения; это так грозило заразой, что пруссаки, опасаясь за
свою жизнь, принесли кирки и лопаты и заставили пленных зарыть падаль.
Впрочем, в субботу голод прекратился. Пленных стало меньше, отовсюду
прибывало продовольствие, и все сразу перешли от крайних лишений к великому
изобилию. Получили вдоволь хлеба, мяса, даже вина, ели с утра до вечера, до
потери сил. Наступила ночь, а они все ели и ели до следующего утра. Многие
от обжорства отправились на тот свет.
Целый день Жан не отходил от Мориса и заботливо следил за ним,
чувствуя, что тот способен на самые безрассудные поступки. Выпив, Морис
собрался надавать пощечин немецкому офицеру, чтобы уйти отсюда: пусть ведут
хоть на расстрел! Вечером Жан нашел в пристройках к замку Ла-Тур-а-Глер
свободный уголок в подвале и счел благоразумным повести туда Мориса на
ночлег, надеясь, что спокойная ночь его утихомирит.
Но это оказалась самая страшная ночь за все время их пребывания на
полуострове — ночь ужасов, в продолжение которой они не сомкнули глаз.
Подвал был набит солдатами; двое, вытянувшись в том же углу, умирали от
дизентерии, и, как только совсем стемнело, послышались беспрерывные глухие
стоны, невнятные вопли; все громче раздавался предсмертный хрип. Несчастные
так жутко хрипели во мраке, что солдаты, лежавшие рядом и пытавшиеся
заснуть, злобно кричали на них, требуя, чтобы они замолчали. Но больные не
слышали, хрип не умолкал, все заглушая, а со двора доносился пьяный галдеж
их здоровых товарищей, которые продолжали есть и не могли насытиться.
Тогда для Мориса наступило предельное «мучение. Он попытался бежать от
этих страшных стонов, обливаясь холодным потом; но, встав и ощупью
продвигаясь вперед, он наступил на чьи-то руки или ноги, опять упал на
землю, словно замурованный вместе с этими умирающими.
Больше он и не
пробовал вырваться отсюда. Он вновь переживал чудовищное бедствие, от
выступления из Реймса и до разгрома под Седаном. Ему казалось, что крестный
путь Шалонской армии завершается только в эту ночь, в беспросветную, темную
ночь, в этом подвале, где хрипят два солдата, не давая спать товарищам. При
каждой остановке армия отчаяния, стадо искупительных жертв, посланное на
заклание, платило за совершенные всеми ошибки алыми потоками своей крови. И
теперь, бесславно уничтоженное, оплеванное, оно дошло до последнего предела
мученичества, претерпевая незаслуженно суровое возмездие. Нет, это уж
слишком! Мориса обуял гнев, жажда справедливости, жгучая потребность
отомстить року.
На заре один солдат в подвале скончался, другой все еще хрипел.
— Ну, голубчик! — тихо сказал Жан. — Выйдем на воздух! Там лучше.
Было прекрасное, уже теплое утро; пройдя по берегу к деревне Иж, Морис
еще больше взволновался и, сжав кулаки, показал на широкое, залитое солнцем
поле битвы: плоскогорье Илли — напротив, Сен-Манж — налево, Гаренский лес —
направо.
— Нет! Нет! Я больше не могу, не могу видеть это! Как только взгляну, у
меня сердце разрывается и голова вот-вот лопнет… Уведи меня, уведи сейчас
же!
Снова было воскресенье; из Седана доносился колокольный звон; вдалеке
слышалась немецкая музыка. А 106-й полк все еще не получал приказа
выступать; и Жан, боясь, что Морис окончательно помешается, решил попытаться
привести в исполнение план, который созрел у него уже накануне. У прусского
караульного поста, на дороге, готовили к отправке 5-й линейный полк. В
колонне царил полный беспорядок; прусский офицер, плохо говоривший
по-французски, никак не мог составить списки пленных. Тогда Жан и Морис
сорвали со своих мундиров и шинелей погоны и пуговицы, чтобы их не выдал
номер полка, пробрались в толпу, перешли мост, очутились за пределами
полуострова. Так же поступили Шуто и Лубе; они появились за спиной Жана и
Мориса, встревоженно озираясь, как убийцы.
О, какое они почувствовали облегчение в первую счастливую минуту! За
мостом, казалось, они воскресли к жизни, — яркий свет, простор без конца и
без края, пробуждение, расцвет всех надежд. Теперь они уже не боялись
никакого несчастья, смеялись над ним, избавившись от страшного кошмара —
«Гиблого лагеря».