Когда один солдат на площади Шато-д’О
заикнулся о необходимости сдаться, прохожие чуть не растерзали его.
Обессилев, потеряв бодрость, чувствуя приближение конца, армия требовала
мира, но население все еще хотело произвести общую вылазку, стремительную
общенародную вылазку, всем вместе, с женщинами и даже детьми, броситься на
пруссаков разлившейся рекой, которая все опрокинет и унесет.
Морис уединялся, уходил подальше от товарищей, все больше ненавидя
солдатское ремесло: ведь он вынужден торчать здесь, под прикрытием
Мон-Валерьена, и влачить праздную, бесполезную жизнь. Под разными предлогами
он спешил вырваться в Париж, где жил сердцем. Он чувствовал себя хорошо
только в толпе, хотел заставить себя надеяться, как она. Часто он ходил
смотреть на воздушные шары, которые каждые два дня улетали с Северного
вокзала, увозя почтовых голубей и депеши. Эти шары поднимались и исчезали в
печальном зимнем небе, и когда ветром их уносило в сторону Германии, сердца
сжимались от тоски. Многие шары, наверно, погибли. Морис дважды написал
Генриетте, но даже не знал, получила ли она его письма. Воспоминание о
сестре, воспоминание о Жане было так далеко, в глубине того огромного мира,
откуда ничего уже не приходило, и он редко думал о них, словно эти
привязанности остались в какой-то другой жизни. Все его существо было
переполнено вечной бурей; в нем сменялись уныние и восторг. С первых дней
января его снова обуял гнев: кварталы на левом берегу Сены подверглись
бомбардировке. Раньше Морис объяснял медлительность пруссаков чувством
человечности, а она была вызвана только трудностями установки орудий. И
теперь, когда снарядом убило двух маленьких девочек в больнице Валь-де-Грас,
он стал неистово презирать этих варваров, которые убивают детей, угрожают
сжечь музеи и библиотеки. Оправившись от ужаса первых дней, Париж и под
бомбами снова с героическим упрямством принялся жить.
После поражения под Шампиньи произвели еще только одну неудачную
вылазку по направлению Бурже; и вечером, когда под огнем крупных немецких
орудий, обстреливавших форты, пришлось оставить Авронское плоскогорье, —
Мориса, как и весь город, охватила ярость. Недоверие, грозившее свергнуть
генерала Трошю и правительство Национальной обороны, еще больше усилилось и
вынудило их совершить последнюю, бесполезную попытку. Почему они
отказываются повести в атаку триста тысяч бойцов национальной гвардии,
беспрестанно предлагающих свои услуги и требующих участия в общем опасном
деле? Опять, как и с первого дня, народ стал требовать стихийной,
стремительной вылазки; Париж хотел прорвать все плотины, утопить пруссаков в
великом потоке своих толп. Пришлось уступить этому желанию храбрецов, хотя,
бесспорно, предстояло новое поражение; но, чтобы ограничить кровопролитие,
двинули вместе с действующей армией только пятьдесят девять батальонов
мобилизованной национальной гвардии.
И накануне 19 января, казалось,
наступил праздник: на бульварах и на Елисейских полях несметная толпа
смотрела на полки, которые проходили с музыкой и пели патриотические песни.
За ними шли дети, женщины; мужчины становились на скамьи и пламенно
приветствовали бойцов, желая им победы. На следующий день все население
направилось к Триумфальной арке; его обуяла безумная надежда; утром пришло
известие о взятии французами Монтрету, передавались эпические рассказы о
неотразимом порыве национальной гвардии: пруссаки разбиты, Версаль возьмут к
вечеру. Но вечером, когда узнали о неизбежном поражении, — какое всех
охватило отчаяние! Пока левая колонна занимала Монтрету, центральная,
перевалив через стену парка Бюзанваль, разбилась о вторую, внутреннюю стену.
Наступила оттепель; упрямый мелкий дождь размыл дороги, и пушки, отлитые по
подписке, пушки, в которые Париж вложил всю свою душу, не могли добраться.
Справа колонна генерала Дюкро, выступившая слишком поздно, осталась позади.
Все обессилели; генерал Трошю был вынужден отдать приказ о всеобщем
отступлении. Оставили Монтрету, оставили Сен-Клу, подожженный пруссаками. И
когда стемнело, весь горизонт за Парижем был охвачен пожаром.
На этот раз даже Морис почувствовал, что все кончено. В продолжение
четырех часов, под страшным огнем прусских укреплений он стоял в парке
Бюзанваль с бойцами национальной гвардии и в последующие дни, вернувшись в
Париж, восхвалял их отвагу. Действительно, национальная гвардия вела себя
доблестно. Значит, поражение произошло от тупости и предательства
военачальников. На улице де Риволи Морис услышал крики толпы: «Долой Трошю!
Да здравствует Коммуна!» Это было пробуждение революционных страстей, новый
взрыв народного негодования, такой грозный, что правительство Национальной
обороны, чтобы удержаться у власти, принудило генерала Трошю подать в
отставку и заменило его генералом Винуа. В тот же день, явившись на собрание
в Бельвиле, Морис снова услышал требования идти всем народом в атаку.
Безумная мысль! Он это знал, но его сердце все-таки забилось, чувствуя общее
упорное стремление к победе. Когда все кончено, разве не остается еще
надежда на чудо? Всю ночь ему грезились чудеса.
Прошла целая неделя. Париж умирал без единой жалобы. Лавки больше не
открывались, прохожих было совсем мало, на пустынных улицах исчезли коляски.
Парижане съели сорок тысяч лошадей, дошли до того, что платили бешеные
деньги за собак, кошек и крыс. С тех пор как вышла вся пшеница, ели только
хлеб из риса и овса, темный, липкий хлеб, который было трудно переварить; и,
чтобы получить установленную норму — триста граммов, — у булочных стояли
бесконечные, убийственные очереди.
О, эти мучительные очереди в дни осады! Бедные женщины, которые
тряслись от холода под проливным дождем, увязая в ледяной грязи, героическая
нищета великого города, не желающего сдаться! Смертность утроилась, театры
были превращены в лазареты.