Впрочем, они нацелились слишком высоко, — снесло только кусок крыши.
Но конец приближался. Напрасно осажденные обшаривали мертвецов. Не
оставалось больше ни одного патрона. Изнемогая, рассвирепев, шестеро
осажденных нащупывали, искали, что можно бросить в окна, чтобы раздавить
врага. Один из них высунулся, потрясая кулаками, из окна, но его изрешетил
целый град свинца. Осталось только пять человек. Что делать? Сойти вниз,
попытаться бежать через сад и луга? Вдруг внизу поднялся дикий шум, по
лестнице хлынула бешеная волна: баварцы обошли, наконец, дом, взломали дверь
с черного хода и ворвались. В комнатушках, среди трупов, среди искрошенной
мебели, началась страшная свалка. Одному французскому солдату пробили грудь
штыком, двух других взяли в плен, а капитан, испустив последний вздох, лежал
с открытым ртом, с еще поднятой рукой, словно отдавая приказание.
Между тем вооруженный револьвером немецкий офицер, белобрысый толстяк,
у которого глаза налились кровью и, казалось, вышли из орбит, заметил Вейса
в штатском пальто и Лорана в синей полотняной блузе; он сердито спросил их
по-французски:
— Кто вы такие? Чего вы здесь околачиваетесь?
Увидя, что они почернели от пороха, он понял нее и, заикаясь от
бешенства, осыпал их бранью по-немецки. Он уже поднял револьвер, чтобы
размозжить им голову, но тут его солдаты бросились на Вейса и Лорана,
схватили их и вытолкали на лестницу. Обоих подняла, понесла эта волна немцев
и швырнула на дорогу; они докатились до другой стены под гул таких криков,
что не было уже слышно голоса начальников. За две — три минуты, пока
белобрысый толстяк-офицер старался вытащить их из толпы, чтобы повести на
расстрел, им удалось подняться на ноги и увидеть, что происходит.
Загорались и другие дома; Базейль превращался в сплошной костер. Из
высоких окон церкви вырывались снопы пламени. Немецкие солдаты выгнали из
дому старую женщину, заставили ее дать им спички, подожгли постель и
занавески. От брошенных охапок пылающей соломы, от потоков керосина
распространялись пожары: началась война дикарей, разъяренных долгой борьбой,
мстящих за товарищей, за груды убитых, по которым они шагали. Банды немцев
орали в дыму, среди искр, среди оглушительного гула, в котором смешались все
звуки — стоны умирающих, выстрелы, треск обрушивающихся домов. Едва можно
было разглядеть людей; поднимались клубы бурой пыли, заволакивая солнце,
распространяя невыносимый запах сажи и крови, словно насыщенные всеми
мерзостями бойни. Во всех углах убивали, разрушали еще и еще: это бушевал
выпущенный на свободу зверь, исполненный дикой злобы, слепого гнева, буйного
бешенства; человек пожирал человека.
Вейс, наконец, заметил, что его дом горит. Подбежали немецкие солдаты с
факелами; некоторые разжигали огонь, бросая в него обломки мебели. Первый
этаж быстро запылал; дым вырывался через все пробоины стен и крыши.
Подбежали немецкие солдаты с
факелами; некоторые разжигали огонь, бросая в него обломки мебели. Первый
этаж быстро запылал; дым вырывался через все пробоины стен и крыши.
Загорелась и соседняя красильня, — и — страшнее всего! — вдруг послышался
голос маленького Огюста; мальчик лежал в постели, бредил в горячке и звал
мать, а платье несчастной матери, простертой на пороге, уже горело.
— Мама! Пить хочу!.. Мама! Воды!..
Пламя затрещало, голос умолк, раздавалось только оглушительное «ура»
победителей.
Но все звуки, все возгласы покрыл страшный крик. То была Генриетта. Она
увидела мужа у стены перед взводом немецких солдат, заряжавших винтовки.
Генриетта бросилась мужу на шею.
— Боже мой! Что это? Они тебя не убьют!
Вейс тупо смотрел на нее. Она! Его жена! Обожаемая жена, которой он так
долго добивался, поклонялся ей, словно кумиру! Он вздрогнул в отчаянии,
будто очнулся от сна. Что он наделал? Зачем он остался здесь и стрелял,
вместо того чтобы сдержать обещание и вернуться к ней? Словно ослепленный,
он представил себе свое потерянное счастье, насильственную вечную разлуку.
Вдруг он с ужасом увидел кровь на лбу Генриетты и, бессознательно, заикаясь,
спросил:
— Как? Ты ранена?.. Да ведь это безумие! Зачем ты пришла сюда?..
Она нетерпеливо махнула рукой и перебила его:
— Ну, я… Это ничего, царапина! Но ты, ты! Почему он тебя держат? Я не
хочу, чтобы они тебя убили!
Немецкий офицер пробивался сквозь толпу, чтобы очистить взводу
пространство для прицела. Заметив, что на шею пленному бросилась женщина, он
сердито крикнул по-французски:
— Ну нет, без глупостей! Слышите?.. Вы откуда? Чего вам надо?
— Отдайте мне мужа!
— Вашего мужа?.. Этого человека?.. Он осужден. Приговор должен быть
приведен в исполнение!
— Отдайте мне мужа!
— Да будьте же рассудительны!.. Отойдите! Мы не хотим причинить вам
вред!
— Отдайте мне мужа!
Потеряв надежду убедить Генриетту, немецкий офицер собирался уже отдать
приказ вырвать ее из объятий пленного, как вдруг Лоран, который все время
невозмутимо молчал, решился вмешаться в это дело.
— Послушайте, капитан! Это я перебил у вас столько народу. Меня и
расстреливайте! Ладно! Тем более что у меня никого нет — ни матери, ни жены,
ни ребенка… А этот господин женат… Послушайте, отпустите его! А со мной
рассчитаетесь!..
Вне себя капитан заорал:
— Это что за новости? Да они смеются надо мной, что ли? Кто уберет эту
женщину?
Ему пришлось повторить вопрос по-немецки. Вышел солдат, приземистый
баварец с огромной головой, бородатый, заросший рыжей щетиной; виднелся
только широкий квадратный нос и большие голубые глаза. Забрызганный кровью,
чудовищный, он был похож на пещерного медведя, на обагренного кровью
косматого зверя, который переломал кости добыче.