А познать и полюбить — это две очень большие разницы. Оказывается,
не нужно никого познавать. Любить нужно! И все, и больше ничего.
— «All you need is love»? — кивнул Николас. — Во времена моего детства
эта песня звучала из каждого радиоприемника. Я, помню, слушал и думал: как
свежо, как просто и как верно. Всего-то и нужно, что относиться друг к другу
с любовью, как люди этого не понимают? Потом, когда подрос, узнал, что
ничего свежего тут нет. Люди всегда делились на тех, кто говорил: люби
остальных, даже если они тебе ничего хорошего не сделали, и на тех, кто
твердил: не. давай себя …. И это еще не самое печальное, потому что, когда
так говорят, сразу видно, кто хороший, а кто плохой. А сколько в истории
было случаев, когда любовь проповедовали злые? И учили всех любви, и
заставляли любить насильно, и убивали тех, кто не хочет любить или любит
неправильно?
— Э, зачем про этих говорить? — досадливо махнул рукой Сысой. — Какая
может быть любовь, если людей не жалеешь? Я вот через жалость пропал.
Сначала, чувствую, всех знакомых жалко стало: несчастных, потому что
несчастные; счастливых, потому что счастье их когда-нибудь кончится. Дальше
— хуже. Бизнесменов, с кем дела вел, жалеть начал. Обвожу их вокруг пальца,
делаю, как последних лохов, а прежнего кайфа нет. Жалко. Тогда-то я от
менеджмента и отошел, траст создал. Не разориться испугался — жалко стало
людей, которые на меня работают. Куда денутся, на что жить будут? И
пошло-поехало. Бедных жалко, больных жалко, детей жалко, стариков жалко,
жителей Черной Африки жалко… Да не от случая к случаю, а все время. Тогда
и решил: уеду в тихое место, буду жалеть там человечество с утра до вечера,
с перерывом только на время сна. Правда, теперь и ночью жалею — такие уж сны
снятся. Потом, смотрю, человечества мне мало сделалось. Зверей сильно жалеть
начал. Зачем, думаю, мы их режем, шкуры с них сдираем? Грех это. И перестал
мясо кушать. А помните, как раньше шашлык, сациви любил? Рыб есть тоже не
могу. Как представлю: вот плавают они такие безмолвные, пучеглазые, шевелят
своими губами, а сверху их сетью, и на палубу, где им дышать нечем…
Бр-р-р!
Старец передернулся и вдруг с тревогой спросил:
— Николай Александрович, я тут в интернете прочел, что растения тоже
боль чувствуют, тоже могут любить или ненавидеть. К одному садовнику
листочками тянутся, от другого норовят отодвинуться. Как думаете, правда или
нет?
— Не знаю.
— Если правда, то все, конец мне, — печально сказал Сысой. — От голода
умру. Как почувствую, что капусту с морковкой жалко, тут-то мне со святыми
упокой. Эх, Николай Александрович, Добро — опасная штука, если к нему
приохотить человека без тормозов, вроде меня. Вы — другое дело, вы во всем
меру знаете.
Эти слова, вовсе не показавшиеся Фандорину комплиментом, были
произнесены уважительно и даже, кажется, с завистью.
Впрочем, старец тут же
просветлел, улыбнулся.
— Ничего, Господь милостив, даст пропитание. Буду йогурты диетические
кушать, синтетические белки. Пшеницу тоже чего жалеть — все равно бы
осыпалась. Плоды, которые не с ветки сорваны, а сами упали, тоже сгодятся.
Такие даже еще вкусней… Ну вот, поговорил с вами, и на душе легче стало. А
теперь вы мне расскажите, зачем пришли.
И Николас рассказал, за чем пришел — всю правду, без малейшей утайки. —
…Если кто-то и может мне помочь, то только вы. — Такими словами закончил
он свою готическую новеллу.
Сысой насупился, долго ничего не говорил. Потом шлепнул пухлой ладонью
по столу, выругался по-грузински и вдруг превратился из святого отшельника в
прежнего флибустьера.
— Шени деда! Раньше бы я вашу проблему легко решил. Узнал бы, кто на
вас наехал. Если серьезный человек — разрулил бы ситуацию. Если несерьезный,
поручил бы своему департаменту безопасности. Помните, какие были орлы? Нет
их больше. Уволил, с выходным пособием. Теперь на других работают. Один Гиви
со мной остался. Его куда только не звали, большие деньги давали —
отказался. Тут у меня ключником служит. А сам даже в Бога не верует. Во
всяком случае, это он так думает. Я бы вам его одолжил, Гиви и один много
что может. Но не пойдет он, не захочет меня оставлять… — Но ведь прочие
ваши структуры целы!
Бизнес продолжается! Значит, и связи остались!
— Какие связи? — развел руками бывший олигарх. — Говорю же, траст всем
управляет. У меня и денег никаких нет. Половина дохода на
благотворительность идет, половина жене и дочке. Жена, конечно, у меня
шалава, прости Господи за нехорошее слово [тут старец перекрестил рот], но
она же не виновата, что такой на свет родилась. Вот и в Писании речено: «И
сказал Господь Осии: иди, возьми себе жену блудницу и детей блуда; ибо
сильно блудодействует земля сия, отступив от Господа». Не под силу мне вас
от суетного мира защитить. Ушел я из него, Николай Александрович. Совсем,
безвозвратно.
— Значит, спасения нет?
Николас побледнел. Неужели рухнула последняя надежда? Нежели долгое
путешествие из Москвы было пустой тратой времени?
— Спасение, раб Божий, всегда есть, — назидательно ответил Сысой, вновь
превращаясь в святого старца. — Это я тебя в миру не могу от зла защитить, а
здесь, на этом острове благости, запросто. Бери Алтын, бери детей, ставь
избушку — я помогу. Будете жить да радоваться. Никто вас здесь не тронет.
Ника на секунду зажмурился, представив себе лесную идиллию.
Картина обрисовалась такая: вот он сам, в перепоясанной рубахе
навыпуск, с топором в руке тешет бревно; вот Геля и Эраст, оба в лапоточках,
несут корзинки с земляникой; а вот главный редактор газеты «Эросс», в
платочке, с коромыслом через плечо.
— Нет, не получится, — сказал он вслух.