Укушенный налепил пластырь обратно, затряс окровавленной рукой.
Протягивая ему платок, Рыжий сказал:
— Она же предупреждала: вряд ли профи, скорее идейный. Такого на два
прихлопа не расколешь. Чего ты вздумал в гестапо играть? Сказано, в
Мухановку, значит, в Мухановку. Все выслужиться хочешь, в дамки лезешь?
Яичный скрутил платок жгутом, перетянул раненый палец.
— Нам тут так на так до ночи сидеть, — зло процедил он. — Не тащить же
его через двор среди бела дня? Время — субстанция конечная, его беречь надо.
Опять же не впустую париться, а дело сделать. Ничего, я всяких колол. И
идейных тоже. Пытка — не попытка. Да, товарищ?
Это он уже обратился к Собкору — наклонился к самому лицу пленника,
подмигнул, а у самого глаза бешеные. Разозлился, значит, из-за пальца-то.
Собкор говорить не мог, а потому тоже подмигнул. Мысль у него сейчас
была одна: пробил час испытания. Нисколечко не боялся. Даже обрадовался,
потому что знал — выдержит.
Рыжий сказал:
— Охота тебе. В Мухановке вколем дозу — скворушкой запоет. Все
расскажет: и сколько, и кто, и где.
А третий, которого Собкор окрестил Курносым, помалкивал, держал руки в
карманах. Слова Рыжего взволновали пленника. А ну как в самом деле накачают
наркотиками? Не выболтать бы, о чем не положено знать никому и никогда.
— Охота, — отрезал Яичный. — Я эту гадюку кусачую сейчас без химии
поучу уму-разуму, по-афгански.
Он нагнулся, взялся одной рукой за ремень, которым были стянуты
щиколотки Собкора, и рванул, намереваясь выволочь узника на середину
чердака.
Рывок был такой мощи, что старый, в нескольких местах перетертый ремень
лопнул. Яичный едва удержался на ногах, Собкор же проворно встал на колени,
потом на корточки, увернулся от рук Курносого и, не тратя времени на то,
чтобы распрямиться, метнулся к окошку. Вышиб головой прогнившую раму,
кубарем прокатился по теплой, сверкающей бликами крыше и ухнул вниз, в
густую тень.
Об асфальт он ударился спиной. Боли и звуков не было, но зрение и
обоняние Собкора покинули не сразу. Он судорожно вдохнул запахи двора:
сырость, бензин и карбид. В голубом прямоугольнике зажатого меж корпусами
неба светило солнце.
Внезапно, очень явственно и отчетливо он увидел себя, молодого,
четверть века назад. Рядом стояла жена. Они только что приехали на Остров
Свободы, в первую загранку, вышли на балкон и смотрели на океан, на залитую
солнцем Гавану. «…Семьсот сертификатов будем тратить на жизнь, а по
пятьсот пятьдесят будем откладывать, да, Вань? Накопим, Вань, и купим
двухкомнатную на Ленинском или на Академической», — щебетала Люба счастливым
голосом.
Собкор слушал и улыбался, а вокруг было столько света, сколько
никогда не бывает в северных широтах.
Вдруг солнце начало стремительно меркнуть, небо потемнело, а облака
сделались похожи на черные дыры. Это конец света, удовлетворенно подумал
Иван Ильич. Допрыгались, гады? Ну, теперь вы за все ответите.
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и
умер.
Глава четвертая. АМУР И ПСИШЕЯ
Ах, лутьше б умер я, нещастный,
Нежель сердечну муку длить
И тщиться пламень сладострастный
Слезами горькими залить,
— бормотал себе под нос нечесаный господин в засаленном сюртуке,
отчаянно гримасничая и размахивая кулаком.
Пиит, с уважением подумал Митя. Внимает зову музы. Однако на всякий
случай отодвинулся подальше — еще зашибет в лирическом упоении, ручища-то
вон с оглоблю, да и пахло от Аполлонова жреца нехорошо, кислятиной и потом.
Среди собравшихся в сей позднеутренний час в апартаментах светлейшего
князя Зурова стихотворец один был обтрепан и не напудрен, все прочие явились
парадно, благоухая цветочными ароматами и немецкой туалетной водой.
Снова, как вчера, приходилось ждать, но умудренный опытом Митя уже
понимал: придворная жизнь по большей части состоит в ожидании. Сегодня,
правда, томились не только Карповы, а все, пришедшие засвидетельствовать
почтение великому человеку. Дам почти не было, все больше господа, в том
числе преважные, иные в генеральских мундирах, а у некоторых на камзолах
такие бриллиантовые пуговицы, что за каждую, наверно, можно по два
Утешительных купить. Стояли смирно, в голос никто не говорил, и вообще, как
приметил Митя, держали себя здесь много строже, чем давеча в высочайшем
присутствии. Сам же себе сей удивительный феномен и разъяснил: там, на
четверговом собрании у государыни, что — лестно быть приглашенным, и только,
а тут у людей судьба решается. Вот где подлинное вместилище власти, в этих
беломраморных комнатах, примыкающих к внутренним царицыным покоям.
Человек с полста собралось, не меньше, и все беспрестанно поглядывали
на высокую злато-белую дверь, откуда, должно быть, и следовало появиться
Платону Александровичу. Каждый день в десять утра светлейший завивал волосы,
попутно принимая просителей и значительных персон, кто приехал в Петербург
или же, наоборот, собирался отъехать. Всякий посланник, даже из наипервейших
европейских держав, знал: прежде чем предстать перед императрицей, надобно
засвидетельствовать почтение Фавориту, иначе милостивого приема не жди. Вот
и сегодня вместе с прочими дожидался какой-то восточный вельможа, в парчовом
тюрбане, при красной бороде. Пальцы достойно сложены на брюхе, веки
приспущены, из-под них нет-нет да и блеснет искорка — приглядывается,
высматривает. Интересно, кто таков — перс или, может, бухарец? Вот бы с кем
потолковать, порасспрашиватъ, чем попусту время тратить.