Шутка ли?
Да разве в одних деньгах дело? Папенька своему Прожекту всю душу отдал,
сколько раз маменьке во всех подробностях обсказывал, как оно все
превосходно в их жизни переменится, когда матушка-императрица Митридатом
восхитится и к своей особе его приблизит, а там, глядишь, вспомнит прежнюю
симпатию и устремит свой солнечный взор на некоего отставного
секунд-ротмистра. Ах, да куда солнцу до этого взора? Оно способно
произрастить из семечки травинку, не более, а волшебный взор Екатерины может
самую малую травинку вмиг обратить в прегордый баобаб. Маменька слушала эти
мечтания и только пунцовела от счастья.
Три с лишком года готовил папенька Митю. Можно сказать, только
Прожектом и жил с того самого мгновения, когда обнаружил, что сынок у него
не такой, как прочие дети.
До того дня младшенького жалели, считали дурачком. Мите ведь уже
четвертый годок шел, а он ни слова не говорил. Губками пошлепывал, шелестел
что-то, а никакого членораздельного речения от него не было. Уж и увещевали,
и кричать пробовали — помалкивает и только, хотя вроде не глухой, все
слышит. Наконец махнули рукой, решили, что, видно, не жилец, приберет его
Господь в невеликих годах, а пока пускай себе растет, как хочет.
Как Митюшу самому себе предоставили, тут у него самая интересная жизнь
и началась. Больше всего он полюбил сидеть в классной комнате, где старшего
брата Эндимиона мосье де Шомон и семинарист Викентий поочередно обучали
наукам. Если малыша гнали, он закатывал рев и после долго икал, потому гнать
перестали — пускай его сидит. Еще выяснилось, что кроха надолго затихает,
если дать том из французской «La Grande Encyclopedic» (ее Алексей Воиновия
некогда со столичной службы привез, получил в уплату карточного долга).
Глядели взрослые на маленького дурачка — умилялись: уставится на большенную
страницу, будто и впрямь читает. Если б им сказать, что Митя на четвертом
году жизни и в самом деле читал французскую энциклопедию статью за статьей,
том за томом, нипочем бы не поверили.
Но тут надо с самого начала рассказывать — с того самого мига, когда
потомственный дворянин Звенигородского уезда Дмитрий Алексеевич Карпов начал
свое знакомство с подлунным миром. Сей отпрыск старинной фамилии (в гербе —
конское копыто и собачья голова на палке) явился на свет не как обычные
пискуны, а в полном молчании и с широко открытыми глазами, которыми, к
удивлению лекаря и повивальной бабки, принялся немедленно вращать и хлопать.
Что новорожденный молчал, было, пожалуй, не столь и удивительно — очень уж
оглушительны были стенания роженицы, измученной безысходными многочасовыми
потугами и принужденной подвергнуться жестокой операции чревовзрезания. При
отчаянном шуме, производимом несчастной, надежды быть услышанным у
новопришельца было бы немного. А вот открытые, ясные глазенки, с первого же
мига зажегшиеся ненасытимым любопытством, и в самом деле являли собой
феномен в своем роде исключительный.
При
отчаянном шуме, производимом несчастной, надежды быть услышанным у
новопришельца было бы немного. А вот открытые, ясные глазенки, с первого же
мига зажегшиеся ненасытимым любопытством, и в самом деле являли собой
феномен в своем роде исключительный.
Другая интригующая особенность проявилась чуть позже, когда на голове
младенца отросли волосенки — всюду каштановые, а на темечке седое пятнышко,
из которого со временем произросла серебристая прядка. Однако значение этой
символической меты открылось много позднее, а поначалу никто ничего такого
не подумал. Мало ли что: у одного родимое пятно, у другого веснушки, а у
этого на голове белая клякса.
Отец заранее приготовил для второго чада, буде родится мужского пола,
превосходное имя Аполлон, однако был вынужден поступиться благозвучным
прозванием в пользу обыденного Дмитрия. Так звали тестя, в денежном
воспомоществовании которого у отставного конногвардейца в ту пору как раз
явилась самая неотложная нужда в связи с некими карточными обстоятельствами.
Крохотный Дмитрий Алексеевич был помещен в колыбельку, построенную
умельцем из родительского имения Утешительного (прежней Сопатовки) на манер
корабля, и пустился на сем челне в плавание по морю жизни, поначалу тихому и
мелководному.
В спаленке на потолке было изображено вращение планет вкруг Солнца.
Эту-то картину Мите и суждено было лицезреть в продолжение всего первого
года своего земного бытия. Напротив каждого небесного тела русскими и
латинскими буквами указывалось его название, так что обжект и его письменное
обозначение слились для Мити воедино много ранее, чем сопутствующее тому же
предмету устное наименование. Сначала было Солнце Щ Sol; потом, когда
Митеньку первый раз вынесли в сад и показали на желтый жаркий кружок,
появилось «сонце», а соединил первое и второе он уже собственным разумением,
и то был самый волнующий и таинственный миг в его жизни.
Ужасно хотелось поскорей выучиться ходить, но изверги продержали
спеленутым чуть не до года. Зато когда пустили ползать, Митя уже к вечеру
научился переступать, держась за стенку, а назавтра ходко ковылял по всему
дому, делая все новые и новые открытия.
Что не разговаривал ни с кем до трех лет, гак недосуг было. Что
интересного мог он услышать от окружающих? От няньки Малаши, когда
укладывает в кроватку: «Баю-бай, баю-бай, заберет тебя Мамай». От маменьки,
когда утром принесут к ней в спальню — показать: «Усю-сю, Митюшенька,
сахарный мой душенька». От братца Эндимиоши, когда забежит в детскую
спрятать в верное место, под колыбелькой, рогатку или тряпицу с уворованным
у папеньки табаком: «Что, урод, все в пеленки гадишь?» (Вот и неправда. Митя
с шести месяцев приучил няньку: как зацокает языком, стало быть, зов натуры.