И объяснил — доходчиво и недлинно: и про необычайные Митридатовы
способности, и про его деликатность, понудившую образованного отрока
прикидываться младенцем. Рассказал и о Митином петербуржском взлете, и о
вынужденном бегстве. Не стал лишь касаться истории с ядом, сказав только:
— По случайности Дмитрий стал очевидцем одной каверзы, затеянной
Фаворитовым секретарем. Подробностей, ma chere amie, вам лучше не ведать,
ибо в подобных делах осведомленность бывает губительной. Вам довольно знать,
что Метастазио намерен во что бы то ни стало истребить опасного свидетеля. И
Дмитрий прав: этот господин ни перед чем не остановится. Судя по тому, что
он назвал меня мертвецом, — Данила невесело усмехнулся, — на меня у славного
итальянца тоже имеются виды. Если так, то защитить мальчика будет некому.
Нужно бежать из Москвы, другого выхода я не вижу.
— Да, едем в Утешительное, к папеньке! — воскликнул Митя. — Это всего
двадцать пять верст!
И сам понял, что сморозил детскость. Что может папенька против
всемогущего Фаворита?
Павлина закрыла лицо ладонями, посидела так некое время. Митя думал,
плачет. Но когда она отняла руки, глаза были сухими.
— Видно, делать нечего, — сказала она тихо, словно себе самой. — Иначе
никак… — Тряхнула завитыми локонами и дальше говорила печально, но
спокойно, даже уверен но. — Не поминайте злым словом, Данила Ларионович. И
плохо не думайте. Изопью чашу до донышка. Видно, такая судьба. Но и цену
назначу. Чтоб ни волос не упал — ни с вашей головы, ни с Митюшиной.
Фондорин как закричит:
— Мне такого выручательства не надобно! Да я лучше жизни лишусь!
— А заодно и ребенка погубите, да не простого, а вон какого? — покачала
головой она, и Данила осекся. — Ах, сердечный мой друг, я чаяла по-иному, да
не захотел Господь… Только не думайте, что я распутная.
— Вы святая, — прошептал Фондорин. По его лицу текли слезы, и он их не
вытирал.
— Нет, я не святая, — вроде как даже обиделась Павлина. — И я вам это
намерена доказать, сей же час. Чего теперь жеманничать? Не для него же
беречься…
Она не договорила, взглянула на Митю.
— Митюшенька, кутенька… — Смутилась, поправилась. — Дмитрий,
дружочек, оставь нас, пожалуйста, с Данилой Ларионовичем. Нам нужно
поговорить.
Ага, оставь. А куда идти-то? Назад, к Еремею Умбертовичу? Только о себе
думают!
Митя вышел из библиотеки, притворил дверь.
Лакей гасил свечи в стенных канделябрах, оставлял гореть по одной.
Потом вышел в соседнюю комнату, дверь затворил. Такое, видно, в доме было
заведение — к ночи двери в анфиладе прикрывать. Должно быть, из-за ночных
сквозняков, предположил Митя.
Пристроился к лакею, переходил за ним из залы в залу.
При живом
человеке все покойней.
В столовой, где сходились поперечные анфилады, повстречали другого
лакея, который о визите Метастазио объявлял.
— Что тот господин? — боязливо спросил Митя. — Все в салоне?
— Уехали, — ответил служитель. Как гора с плеч свалилась! Дальше пошел
уже без опаски. Надо было на Давыда Петровича посмотреть — что он?
Князь сидел в салоне один, пристально смотрел на огонь.
Свечи на столе были загашены, но зато под потолком сияла огромная
люстра — свечей, пожалуй, на сто, и от этого в комнате сделалось светло,
нестрашно.
— А-а, ты, — рассеянно взглянул на мальчика Долгорукой. — Напугался
чужого? Он с тобой только поздороваться хотел, он не злой вовсе.
Расспрашивал про тебя, понравился ты ему. Ну иди сюда, иди.
Взял Митю за плечи, ласково улыбнулся.
— Как Павлиночка тебя любит, будто родного сыночка. И то, вон ты какой
славный. А хочешь в большом пребольшом доме жить, много больше моего? У тебя
там все будет: и игрушки, какие пожелаешь, и настоящие лошадки. А захочешь —
даже живой слон. Знаешь, что такое слон? Здоровущая такая свинья, с карету
вышиной, вот с такими ушами, с длиннющим пятаком. — Он смешно оттопырил уши,
потом потянул себя за нос. — Как затрубит: у-у-у! Хочешь такого?
— Да, я видел слона, его по Миллионной улице водили, — сказал Митя
обыкновенными словами, без младенчества. Чего теперь таиться?
Но князь перемены в речи отрока не заметил — был сосредоточен на
другом.
— Ну вот и умник, все знаешь. Ежели тебя Павлиночка спросит (а она
может, потому что у женщин это бывает, о важном у дитяти спрашивать):
«Скажи, Митюша, менять мне свою жизнь иль нет?» Или, к примеру:
«Ехать мне к одному человеку или не ехать?» Ты ей обязательно ответь:
менять, мол, и ехать. Обещаешь?
«Зря распинаетесь, сударь. Без вас уже решилось», — хотел сказать ему
на это Митридат, но не стал. Пусть не радуется раньше времени.
— Обещай, будь золотой мальчик. — Князь погладил его по стриженой
голове. — Э, братец. Гляди: макушку мелом запачкал. Дай потру.
Полез в карман за платком, а Митя ему:
— Не трудитесь, ваше сиятельство. Это не мел, а седина, изъян природной
пигментации.
Нарочно выразился позаковыристей, чтоб у Давыда Петровича отвисла
челюсть.
Ждал эффекта, но все же не столь сильного. Челюсть у Долгорукого не
только отвисла, но еще и задрожала. Мало того — губернатор вскочил с кресла
и попятился, да еще залепетал околесицу:
— Нет! Невозможно! Нет! Почему именно я? Я не смогу… Но долг…
Пожалуй, изумление было чрезмерным. Митя уставился на остолбеневшего
князя и вдруг почувствовал, как по коже пробегает ознобная жуть.
Этот особенный взгляд, исполненный ужаса и отвращения, он уже видел,
причем дважды: в новгородской гостинице и в Солнцеграде.