Митя
с шести месяцев приучил няньку: как зацокает языком, стало быть, зов натуры.
А что она, дура непонятливая, раньше не скумекала, об чем цоканье, так то не
его вина.)
Главное Митино приключение той безгласной эпохи было потихоньку
забраться к папеньке в кабинет, где книги, или, того лучше, к гостям — под
столом сидеть. То-то наслушаешься, то-то нового узнаешь: и про войну с
турками-шведами, и про якобинцев, и про московские происшествия. Но во
взрослых комнатах тем более языком болтать незачем, иначе сразу подхватят на
руки и уволокут назад, к Малаше, по тысячному разу слушать ерунду про Кота
Котовича и Бабу Ягу.
Вот когда Митя отвоевал себе право сидеть у братца в классной комнате,
тогда и началась настоящая жизнь. Каждый день открытия, пир разума! Мосье де
Шомон учил по-французски и по-немецки, да из географии, да из истории, да из
астрономии. Викентий — арифметике, да русской грамматике, да Божьему Закону.
Жаль, уроки были всего два часа в день, и еще раздражал тупостью Эндимион,
сколько времени из-за него попусту пропадало! Про себя Митя называл старшего
брата Эмбрионом, ибо по развитию мыслительной функции сей скудоумец недалеко
продвинулся от человечьего зародыша.
Вечером, когда дом засыпал (а ложились в Утешительном рано: летом в
десятом часу, зимой в восьмом), наступало самое главное время.
Тихонько, на цыпочках, мимо храпящей на сундуке няньки, в коридор; там
легкой мышкой на лестницу — и в верхнее жилье, по-французски belle-etage,
где кабинет. Под столом заранее спрятаны свеча и тяжелый, не поднимешь, том
«Великой энциклопедии». Часов до пяти существуешь по-царски, общаясь с
особами, равными тебе разумом, — перед одним благоговейно склонишь голову, с
иным, бывало, и заспоришь. В шестом часу назад, спать. Это ведь уму
непостижимо, что человеки треть своей жизни, и без того недлинной, на
подушке проводят! Зачем столько? Трех часов для телесного отдыха и освежения
ума куда как довольно.
Еще и посейчас Митя, бывало, сомневался, не зря ли он в тот осенний
день разомкнул уста. Минутный порыв, понуждение чувствительного сердца
положили конец тихим радостям безмолвного уединения. Очень уж жалостно было
смотреть, как убивается в гипохондрии папенька, который только что вернулся
из Петербурга, куда ездил, обнадеженный смертью Киклопа, да несолоно
вернулся. День за днем, прямо с утра и до вечера, Алексей Воинович горько
плакал, воздымал к небу руки и проклинал жестокую судьбу, обрекшую его
прозябать в подмосковном ничтожестве, на две тысячи восемьсот рублей
годового дохода, безутешным родителем двух выродков — никчемного балбеса и
бессловесного дурачка.
В доме было тихо. Маменька терзалась головными ваперами, братец
спрятался на чердаке, чтоб не высекли, дворовые тоже позатаились. И тогда
Митя принял великодушное решение: пускай папеньке хоть в чем-то будет
облегчение.
Пускай утешится по поводу младшего отпрыска, который никакой не
дурачок и слова произносить, если пожелает, очень даже умеет.
Сначала, для практикума, попробовал говорить вслух сам с собой. Раньше,
конечно, тоже иногда разговаривал в монологическом регистре, но беззвучно,
одними губами, а тут обнаружилось, что голос за мыслью никак не поспевает.
(Эта скороговорливость и потом осталась, так что не всякий ее и понять мог,
особенно если Митя увлечется какой-нибудь интересной мыслью.) Тут еще
следовало учесть папенькину бурливость чувств. Произнесенная фраза должна
была быть короткой и завершиться прежде, чем Алексей Воинович начнет бурно
восклицать и тем испортит всю эффектность. Самое простое — войти и
поздороваться, но не по-русски (эка невидаль для трехлетка), а на
иностранном языке. И коротко, и впечатлительно.
Вошел в столовую, где у окна рыдал папенька, рассыпав незавитые и даже
нечесаные локоны по подоконнику. Сказал, стараясь выговаривать французские
звукосочетания в точности как мосье де Шомон: «Bon matin, papa{Доброе утро,
папенька (фр.)}».
Папенька обернулся. То ли не расслышал, то ли решил, что почудилось.
Страдальчески поморщился, простонал: «Поди, поди, дитя неразумное!» И рукой
на дверь показал, а сам зарыдал еще пуще — вот как от Митиного вида
расстроился.
Тогда Митя ему про разумность и неразумие процитировал из Паскалевых
«Pensees»
(как раз накануне ночью книгу прочел и многие максимы слово в слово
запомнил — до того хороши): «Deux exces: exclure la raison, n’admettre que
la raison»{ «Есть две крайности: перечеркивать разум вовсе и признавать один
лишь разум», (фр.)}.
Вышло еще эффектнее, чем хотел. Недооценил Митя папенькиной
чувствительности — Алексей Воинович, прослушав максиму, закатил глаза и пал
в обморок. А когда очнулся, увидел над собой оконфуженное лицо меньшого
сына, бормотавшего по-русски, по-французски и по-немецки слова утешения, то
воздел руки к небу и возблагодарил Провидение за явленное чудо.
Потом папенька долго ахал и дивился, узнавая, что малыш может и
по-латыни читать, и в разных науках сведущ изрядно. Но более всего родителя
поразили Митина памятливость и сноровка в арифметических исчислениях. Ну,
запоминать интересное — невелико чудо, хоть бы даже и целыми страницами —
это он папеньке легко объяснил, а вот про цветные цифры растолковать
затруднился, ибо и сам не очень понимал, как в мозгу свершается
арифмометрическая механика.
Тут было так: единица — она белая, двойка малиновая, тройка синяя,
четверка желтая, пятерка коричневая, шестерка серая, семерка алая, восьмерка
зеленая, девятка лиловая, ноль черный. Кто этого не видит, без толку и
объяснять, что, когда берешь, к примеру, число 387, оно навроде трехцветного
леденца — сине-зелено-алое.