Повздыхав, Данила продолжил:
— Вижу, господин Карпов, что вы не только образованны и умны, но еще и
обладаете утонченной душой, которая удерживает вас от расспросов. Ценю и
благодарю. Нечто подсказывает мне, что в будущем мы с вами, возможно,
сойдемся ближе, и тогда я расскажу вам о своем несчастье. Пока же вам
довольно будет знать, что я бежал людского общества не как отшельник, ищущий
святости. Просто из-за Обстоятельств человеческие лица сделались мне
невыносимы. Однако и в сих кущах я не нашел полного уединения! В годы
странствий, желая постичь тайну, имя которой Человек, я изучал в Падованском
университете медицину. К тайне, разумеется, так и не приблизился, ибо она
заключена не в телесном нашем устройстве, но врачеванию обучился. Как-то
раз, тому два года, по глупости вправил кости одному местному жителю,
который спьяну угодил под собственную телегу. И с тех пор не стало мне
покоя. Потянулись болящие, увечные, и всех их я лечу, по собственной
глупости и безволию. А поскольку платы никакой не беру, то туземные жители
вбили себе в голову, будто я — угодник и святой старец. Ходят, глазеют,
враки про меня плетут, еду носят, хоть мне и не надобно. Грибов с ягодами да
трав для пропитания вполне довольно.
Бывший камер-секретарь и путешественник, а ныне лекарь сердито плюнул,
поправил пальцами фитилек своей замечательно яркой свечи, которая от
прикосновения запылала еще пуще. Митя заметил, что за все время беседы воска
на ней нисколько не оплыло.
— Это мое изобретение, — пояснил Данила, поймав взгляд своего
маленького гостя. — Добавляю в пчелиный воск экстракцию одуванчика и еще
некоторых растений, тогда свечки хватает на целую ночь и еще на полдня, а
свету она дает, будто целая люстра. Одна беда, препятствующая повсеместному
использованию сего светильника: когда фитилек изгорает до конца,
накопившиеся испарения вырываются наружу, и происходит подобие взрыва. Но я
до конца свечу никогда не жгу, заливаю особым раствором. — Он показал на
пузырек с белесой жидкостью, помолчал.
Сконфуженно улыбнулся, развел руками.
— Ну вот, накинулся на вас с разговорами, как отпостившийся на
скоромное. Расскажите теперь вы мне, что вас привело в лес — одного, да еще
после темноты. Тут ведь и волки водятся.
Внезапно Данила нахмурился.
— Постойте! Вы вначале стали говорить что-то про злодеев и благородную
особу, нуждающуюся в спасении? А я в смысл слов не вник и поразился лишь
неожиданной складности речи! Ради Разума простите меня, друг мой! О, как я
суетолюбив и глухосердечен! Что за беда с вами стряслась?
Вот и правильно, что дал человеку выговориться, понял Митя. Теперь он и
выслушает внимательней, и отнесется добрее.
— Да-да! — заговорил Митридат, с каждым словом все больше волнуясь.
— Да-да! — заговорил Митридат, с каждым словом все больше волнуясь. —
Случилось ужасное несчастье, подлое преступление! Я путешествовал из
Санкт-Петербурга в Москву, сопровождая даму, достойную самого уважительного
отношения. Не только из-за своей знатности — а Павлина Аникитишна
принадлежит к одному из наисиятельнейших семейств империи, — но главным
образом из-за своих несравненных достоинств. Несчастье ее жизни — редкостная
красота, из-за которой…
— Стойте! — Старик поднял ладонь. — Мой юный друг, по вашему волнению я
догадываюсь, что вы повествуете о чем-то чрезвычайно важном, однако слова
проистекают из ваших уст с недогонимой ретивостью, и я половины сказанного
не понимаю. Будьте милосердны к тем, кто не наделен, подобно вам,
сверхъестественной скоростью языка и мысли, ибо…
Митя понял, что по всегдашней дурной привычке глотает слова. Данила же,
наоборот, изъяснялся столь неспешно и по старомодному витиевато, что
пришлось и его, в свою очередь, перебить.
— Хорошо хорошо! — нетерпеливо махнул рукой Митя и постарался
выговаривать слова медленней. Это было и правильней, потому что на ходу надо
было еще соображать, о чем говорить, а о чем лучше умолчать.
К примеру, имя светлейшего князя Зурова поминать не следовало. Кто ж
осмелится идти против самого Фаворита?
— Мы ехали в карете, я и госпожа Хавронская. И настиг нас некий
страшный человек, который слуг умертвил, а Павлину Аникитишну пленил. Такое
ему было приказание от некого значительного лица, одолеваемого
сладострастным безумием…
Вот так, не пускаясь в излишние подробности, все и рассказал.
Данила слушал нахмурясь. Сначал сидя, потом вскочил, стал расхаживать
по горнице.
Закончил Митя словами:
— Надо в деревню бежать, за подмогой. А еще лучше солдат. Этих-то
пятеро, и все с оружием. К исправнику нужно.
Хозяин яростно подергал себя за седую бороду.
— Исправник в Вишере, это двадцать верст. Да и знаю я его — дурак,
ничего не сделает. Не нужно нам никого. За ночь они никуда не денутся, а
перед светом пойдем на дорогу, посмотрим, что за Пикин такой. Разберем это
дело сами.
Митя так и ахнул. Хороши разбиральщики, старый да малый!
— Сударь, вы же не рыцарь Ланцелот, а лекарь! — попробовал он
образумить расхрабрившегося деда.
А тот только ногой топнул:
— Рассердили вы меня, Дмитрий Карпов, своей историей. Вижу, пока я в
лесу от людей спасался, жизнь еще подлей, чем прежде, сделалась, а я
подлость никогда сносить не умел. Вы правы, я нынче человек мирный и
смирный, ремеслом врач, но, клянусь Разумом (и можете мне верить, ибо Данила
Фондорин никогда не лжет), гнев лекаря — штука куда более опасная, чем
полагают некоторые.