Идем прочь.
— Нет, Данила, подождем! — взмолился Митя. — Может, она и правда скоро
выедет!
— И подаст нам милостыню? — едко спросил Фондорин.
Однако не ушел — встал в сторонке, сложив руки на груди. Драный тулуп
предоставил в полное Митино владение. Так и стоял гордо, прикрыться
половинкой овчины не желал.
А полчаса спустя ворота отворились и на улицу выехала обитая медвежьим
мехом карета с двумя форейторами, по-англински.
Нищие к ней так и кинулись.
Экипаж остановился, приоткрылось окошко, и тонкая рука в перчатке стала
подавать каждому по монетке, никого не обошла.
— Что ж, — вздохнул Данила. — По крайней мере, у нее жалостливое
сердце.
— Пойдем же, пойдем! — тянул его за собой Митридат.
Фу, какой упрямый!
Сбросил тяжелый тулуп, подбежал к экипажу, но от волнения не мог
произнести ни слова — так стиснуло дыхание.
— Ну, кто там такой боязливый? — донесся знакомый чудесный голос, а в
следующее мгновение из окошка выглянула и сама Хавронская.
— Ax! — вскричала она, увидев Митю. — Вот, прибыли, — глухим голосом
сказал подошедший Данила, положив Мите руки на плечи. — Я свое обещание
исполнил. Однако, ежели вам…
Звонкий крик заглушил его слова:
— Нашлись! Матушка-Богородица, нашлись! Графиня порывисто толкнула
дверцу, та распахнулась, да так стремительно, что сшибла обоих бродяг в
сугроб. Павлина, прекрасная как сказочная фея — в собольей шубке, из-под
которой посверкивало воздушно-серебристое платье, в атласных туфельках —
выпрыгнула из кареты, кинулась целовать Митю, потом повисла на шее у
онемевшего Данилы.
— Уж не чаяла! — восклицала она, одновременно плача и смеясь. —
Молилась, все коленки истерла! Сжалилась Заступница!
Живы! Оба!
Тут же, безо всякого перехода, впала в ярость — заругалась на
привратника:
— Анбесиль! Кошон! Почему они здесь, на холоде? Я же тысячу раз
говорила! Челядинец рухнул на колени:
— Вашсиясь! Вы говорили, дворянин в дормезе! С ангельским дитятей! А
эти, сами изволите видеть, рванье рваньем!
— Ох, выдрать бы тебя! — замахнулась на него Павлина и тут же забыла о
мизерабле, заохала на Митю.
— Худенький какой! А грязный-то, ужас!
— В-дороге с нами приключилась небольшая… — начал объяснять Фондорин,
но графиня не стала слушать.
— После, после расскажете. Эй, Филип! — крикнула она кучеру. — К Мавре
Гавриловне на суаре не поеду, распрягай. Вас, Данила Ларионович, отведут в
дядину гардеробную. Подберите себе платье на первое время и ступайте в баню.
От вас козлом пахнет. Ужас, во что вы превратились! Я тебя, мой кутенька,
сама помою, никому не отдам.
Да, сладенький? Да, лялечка? Плохо тебе было
без мамы Паши?
Про кутеньку и прочее она, конечно, уже не Даниле сказала, а Мите.
Он, хоть и был сильно счастлив, но внутренне пригорюнился: снова
сюсюкать.
Однако пролепетал со всей искренностью:
— Плехо, мама Пася, отень плехо.
x x x
Вытирая голого Митю полотенцем, Павлина все охала:
— Одни ребрышки! Цыпленочек ощипанный! А волосики он тебе зачем
обстриг, изверг? Такие были славные, мяконькие, а теперь не длинней котячьей
шерстки. Ну и сам, конечно, тоже хорош — седой, худой, страшный. Сколь
быстро вы, мужчины, опускаетесь в отсутствие женщин! Хорош стал Данила
Ларионович, нечего сказать, хуже, чем в лесу был. Увидишь — напугаешься. А
ведь видный кавалер.
В ожидании Митиного прибытия она накупила для него целый сундук всякой
одежды — жаль только по большей части обидной, младенческой. Взяла в руки
батистовую рубашечку с кружевами, да так и застыла — задумалась о чем-то.
Лицо у Павлины сделалось тревожное, печальное.
Митя терпеливо ждал, покрываясь гусиной кожей. Руки держал впереди,
ковшиком — прикрывал стыдное место, но как бы невзначай. Для нее он,
конечно, дитя малое, но ведь про себя-то знал, что, слава Богу, не младенец,
а зрелый муж умом и рыцарь нравом. — Нехорошо, — вздохнула графиня. — Дура я
дура. Столько готовилась! Воображала, как он прибудет, как заведу с ним
ученый разговор. Три книжки прочла — одну из гиштории, одну про насекомых
тварей и одну про общественное благо. Чего не поняла — наизусть выучила. А
сама как баба деревенская — на шею кинулась. Да целовать стала! Один раз
прямо в губы! Ох, стыд какой! Он человек высоких нравственных понятий. Поди,
наслышан о придворных бесстыдствах. Что он про меня подумал? Ясно, что:
легкодоступная, навязчивая либертинка. Теперь презирать станет. Или, того
хуже, начнет скабрезничать, как с безнравственной особой. Ах, Митюша,
дружочек, все вы, мужчины — кобели, даже самые лучшие из вас. Вы, конечно,
не виноваты, так вас Господь устроил. И ты, когда вырастешь, будешь бедным
девушкам глупости шептать, смущать их сердечки. Будешь? Признавайся!
Она принялась его щекотать. Митя немножко поойкал, похихикал и говорит:
— Лубашечку. Митюсе холедно.
Зазяб нагишом стоять, как она не пони мает!
— Ой, бедненький! В пупырышках весь! Задери рученьки.
Делать нечего — поднял. Сам залился краской.
А она и не смотрит, то есть смотрит, но в сторону. И опять замерла.
— Надобно вот что. Возьму с ним тон по суше, поцеремонней. Он и увидит,
что ошибся, что я не доступная какая-нибудь. Правильно, золотце?
Ну что с ней будешь делать, если она русских слов не понимает!
Митя захныкал.