— Уговорено на смерть, значит на
смерть!
Как ужасно все переменилось! Фондорин был обречен, в этом не оставалось
ни малейшего сомнения.
Пикин сменил тактику. Убедившись, что эфеса и десятивершкового куска
стали противнику довольно, чтобы парировать рубящие удары, он перешел к
беспроигрышной атаке посредством быстрых коротких выпадов, против которых у
Данилы защиты не было.
Некоторое время тот пятился, уворачиваясь от уколов. Потом остановился.
— Увы, — сказал обреченный, вытирая пот со лба. — Следует признать, что
с таким огрызком наука мантованской школы бесполезна.
Капитан-поручик дернул усом.
— Хоть на колени повались, не помилую!
— Сударь, во всю свою жизнь я вставал на колени только перед иконой, да
и того давно уж не делаю. — Фондорин взглянул на свое жалкое оружие. —
Пожалуй, придется разжаловать тебя из шпаг в рычаги.
И вдруг выкинул штуку: достал из кармана платок, быстро обмотал лезвие
и взялся за него рукой, так что теперь сломанная шпага была выставлена
эфесом вперед. Все же решил сдаться на милость победителя? Тщетно! Этот не
помилует.
Митя застонал от безнадежности.
Так и есть — Пикин рыкнул:
— Капитуляций не принимаю!
И сделал выпад, целя противнику прямо в живот.
Данила поймал острие в позолоченную петлю гарды, чуть дернул кистью, и
шпага вырвалась из руки опешившего капитан-поручика, отлетела в сторону.
Фондорин же размахнулся и ударил противника рукоятью по затылку, что,
конечно, тоже не предусматривалось дуэльным артикулом, но Митя все равно
завизжал от восторга.
Оглушенный, Пикин упал лицом в снег. Почти сразу же перевернулся, но
поздно: Данила наступил ему сапогом на грудь, а обломок, уже перевернутый
сталью вперед, уперся побежденному в горло. Клинок, хоть и тупой, при
сильном нажатии несомненно пропорол бы шею до самых позвонков.
— Ara! — возликовал Митя, бросаясь вперед. — Что, съел?
Прочие зрители тоже подбежали, чтобы увидеть, как гвардейца будут
лишать жизни.
Но Фондорин, не оборачиваясь, сказал громко:
— Прочь! Смерть — великое таинство, оно не терпит досужих глаз.
И как прикрикнет зычным голосом:
— Прочь, плебеи!
Все шарахнулись, один Митя остался. Не потому что дворянин, а потому
что уж он-то имел право видеть, как поверженный змей будет пронзен булатом и
испустит дух.
Фондорин сказал:
Судя по тому, что я о вас слышал и что наблюдал собственными глазами,
вы дряннейший из людей. Я убежденный противник смертоубийства, но все же
сейчас лишу вас жизни — не сгоряча и не из мести, а во имя спасения дорогих
мне существ. Если веруете в Бога, молитесь.
Пикин облизнул губы, оскалился:
— Молиться мне поздно.
Пикин облизнул губы, оскалился:
— Молиться мне поздно. Одолел — коли. Мне еще когда цыганка насулила от
железа умереть.
И не стал больше смотреть на клинок, перевел взгляд на небо, раздул
ноздри, открыл рот — жадно вдыхал напоследок холодный воздух.
Фондорин подождал — очевидно, давал негодяю попрощаться с жизнью.
Или дело было в ином?
— Опыт учит меня, — произнес он раздумчиво, — что если в самом
закоренелом злодее сыщется хоть одна привлекательная черта, значит, он еще
не потерян для Разума и человечества. У вас же я обнаруживаю целых две: вы
смелы и не чужды понятия о достоинстве… Вот что. Хотите отдалить час своей
смерти?
Преображенец закрыл рот, посмотрел на победителя. — Кто ж не хочет?
— Дайте мне слово офицера и дворянина, что впредь не станете
преследовать ни этого мальчика, ни известную вам даму. Никогда и ни при
каких обстоятельствах, даже если вам прикажут ваши начальники.
Пикин часто заморгал. Лицо у него сделалось сначала безмерно
удивленное, а потом бледное-пребледное. Даже странно: пока жизнь висела на
волоске, он был румян, теперь же, обретя надежду на спасение, вдруг побелел.
Ах, Данила Ларионович, что вы делаете? Да этот бесчестный даст какую
угодно клятву, а после над вами же и смеяться будет!
Митя даже замычал от обиды за простосердечного верователя в Добро и
Разум.
Однако преображенец за соломинку хвататься почему-то не спешил. Лежал
молча, смотрел Фондорину в глаза.
Наконец, сглотнул и заговорил — тихо-тихо:
— Даю слово офицера, дворянина и просто Андрея Пикина, что ни черт, ни
дьявол, ни сам Еремей вкупе с Платошкой не заставят меня больше гоняться за
этим воробьишкой и за той ба…
— За Павлиной Аникитишной, — строго перебил его Данила.
— За Павлиной Аникитишной, — еще тише повторил капитан-поручик.
— Хорошо. — Фондорин убрал обломок от пикинского горла. — Я тоже дам
слово — слово Данилы Фондорина. Если вы нарушите обещание, клянусь, что
найду вас и убью, чего бы это ни стоило. И можете мне верить: любые ваши
ухищрения избежать сего конца — хоть спрячьтесь под самый царский трон, хоть
сбегите на край света — будут с полным основанием названы тщетною
предосторожностью.
Глава пятнадцатая. ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ
Все предосторожности оказались тщетны. Нарочно позвонил в одиннадцать
утра, когда Алтын на работе, а дети в саду. Собирался наговорить на
автоответчик заранее обдуманный, неоднократно отредактированный и заученный
наизусть текст. Если Алтын вдруг окажется дома, намеревался повесить трубку.
Все начиналось нормально: гудки, включился автоответчик. После сигнала
Николас заговорил, стараясь, чтобы голос звучал как Можно жизнерадостней:
— Алтын, это я.