Но Пикин-то, Пикин!
x x x
В тот же вечер был маскарад по случаю дня рождения ее императорского
высочества благоверной государыни великой княжны Марии Павловны, которой
недавно сравнялось девять лет. Празднество намечалось пышное, с размахом, на
что имелись свои причины. Дочка наследника с начала зимы тяжко хворала
свинкой, все уж думали, не выживет, но уберег Всевышний. Еще несколько дней
назад была слабенькая, отчего и с праздником вышла задержка, а теперь уже
вовсю бегала и даже ездила кататься. Государыня, сердечно любившая резвушку,
придумала особенную затею: Лесной Бал. Когда Мария Павловна совсем помирала,
августейшая бабка спросила у нее, желая ободрить, — что, мол, подарить тебе,
душенька, на день рождения (а сама уж и не чаяла, что внучка доживет).
«Лесную зверушку ежика», — молвила ее высочество слабеньким голосом. Эту
историю при дворе рассказывали не иначе, как утирая слезы.
И вот теперь Таврический дворец обратился в лесное царство. Стены
парадной залы были сплошь покрыты еловыми и сосновыми ветками, кресла
задрапировали на манер пней, из-за обклеенных настоящей корой колонн
высовывались чучела медведей, волков, лисиц, а для входа гостей приспособили
боковой подъезд, ради такой оказии обращенный в огромного ежа. Еж щетинился
деревянными иглами в сажень, стеклянные глаза светились огоньками, а дверь
была устроена у лесного жителя в боку.
Когда привезли великую княжну и она увидела чудесного зверя, то
захлопала в ладоши и завизжала от восторга. Ее высочество была в наряде
ягодки-земляники: красное платьице, на обритой головке изумрудный венец.
Приглашенным было ведено вырядиться лесной фауной либо флорой: грибами,
зверями, лешими, русалками и прочими подобными фигурами. Пренебречь не
дозволялось никому, даже иностранным посланникам, которые расценили
затеваемое торжество не в сентиментальном, а в политическом смысле, и
явились: прусский посол в виде груздя, британский — соболя, шведский —
дровосека, неаполитанский — зайца, а больше всех постарался баварский,
нарядившись прегордым дубом. После в реляциях своим правительствам отписали,
что сия аллегория несомненно знаменует торжество Леса (то есть лесной
державы России) над своим давним соперником Полем, сиречь Польшей.
Митю камердинер нарядил мужичком-лесовичком. Пудру с волос смыл,
приклеил бороденку. В остальном же наряд был незатейливый, крестьянский:
лапоточки, плисовые порты, белая рубаха с подпояской. В руке полагалось
нести лиственничную ветку, грозить ею всем встречным и даже бить — иголки
мягкие, не оцарапают.
Бить он, конечно, никого не стал и вскоре будто ненароком обронил ветку
на пол. Походил среди гостей, поглазел на наряды, в очередной раз подивился
недоумству взрослых.
Настроение было тоскливое.
Еще тошнее стало, когда услыхал сзади шепоток:
— А я вам говорил, ваше сиятельство, никакой он не ребенок, а ученый
вавилонский карла, и лет ему никак не меньше пятидесяти. Глядите, вон на
макушке прядка седая — недокрасил.
О, невежественные, пустоязыкие, скудоумные!
Дальше — хуже.
Подлетел Фаворит, нагнулся, зашептал. Глаза сумасшедшие.
— Здесь она, моя Псишея! Доложили — ее карета подъехала. Три недели
носа ко двору не казала, а тут не посмела государыню огорчить! Письмо не
забыл?
— Помню, — буркнул Митя.
— Молодец. В конце так присовокупи. — Князь зашелестел в самое ухо. —
«Нынче ночью жди. Как постылая заснет, приду. Ни замки, ни стены не
остановят. Поди, нашепчи ей. И смотри: если что — кишки размотаю.
— Да кому ей-то? — жалобно вздохнул несчастный Митридат. — Я ведь и
знать не знаю, какая особа имела счастие вызвать сердечный интерес вашего
сиятельства.
— Графиня Хавронская. Павлина Аникитишна, Павлинька.
Зуров выговорил это имя нежно, словно пропел.
— Видишь клавесин и арфу? Сейчас будут музицировать. Сначала Наследник
споет романс в честь дочери, а потом запоет она, моя сладкоголосая русалка.
Митя обреченно направился к возвышению, где уже поставили украшенное
оранжерейными ландышами кресло для государыни, для именинницы — стульчик в
виде зеленой мшистой кочки.
Наследник был наряжен Лесным Царем — в короне из шишек, в мантии из
бобровых хвостов. Пел он прескверно, но зато прочувствованно и очень громко.
Самозабвенно разевал широкий редкозубый рот, так что во все стороны летели
брызги слюны. Никто его, бедного, не слушал. Придворные болтали, шушукались,
а царица переговаривалась с румяной русалкой: перевитые кувшинками волосы
распущены, на простом белом платье приклеены блестки, изображающие рыбью
чешую.
Едва смолкли последние аккорды и певец без единого хлопка сошел с
возвышения, Екатерина громко сказала:
— Ну что, скромница, порадуй нас, спой мою любимую.
Русалка поднялась, сделала реверанс ее величеству и вышла к клавесину.
Это, выходит, и была пассия Платона Александровича, так что надлежало
приглядеться к ней получше.
Митя не считал себя вправе оценивать женскую красоту, ибо не достиг еще
уместного возраста, однако смотреть на графиню Хавронскую безусловно было
приятно. Округлое, в форме сердечка лицо, губки бутоном, ясные серые глаза с
предлинными ресницами, розовейше-белейшая кожа — все было диво. Да одних
волнистых, обильных волос хватило бы, чтоб даже во сто крат менее прекрасную
лицом особу сочли привлекательной.
Павлина Аникитишна запела про сизого голубочка, который стонет день и
ночь, ибо от него миленький дружочек улетел надолго прочь, и тут очарование
ее нежной красоты и мягкого голоса сделалось почти невыносимым — прямо-таки
затруднительным для мерного дыхания, ибо от восторга воздух застывал в горле
и не желал наполнять грудь.