Фыркнула лошадь, что-то звякнуло — должно быть, сбруя.
Рассвет. Сани. Едем.
Более длинные мысли мозговая субстанция производить пока отказывалась,
потому что пребывала в онемении. Во рту было еще хуже — так сухо, что язык
шуршал о небо.
Митридат похлопал глазами, и от этого нехитрого упражнения взгляд стал
яснее, а мысли чуть длиннее.
Платок с пахучей дрянью. Маслов — Великий Маг. Папенькины мечты
осуществились. Ново-Иерусалимский монастырь. Не довезли еще?
Он приподнялся, увидел спину ссутулившегося возницы. Присыпанную снегом
пелерину плаща, высоко поднятый воротник.
Это не Прохор Иванович. Тот в плечах поуже. Должно быть, мастер
страшных дел, про которого говорил тайный советник.
И зачем только очнулся? Чтоб новую муку терпеть?
Тут возница обернулся, и Митя сразу понял, что новых мук не будет,
потому что он уже отмучился и пребывает если не в лучшем из миров, то во
всяком случае на пути к нему.
Лошадьми правил Данила Фондорин, и лицо у него было, хоть усталое, но
чрезвычайно довольное.
Это у греков Харон (подумал еще не совсем оттаявшей головой Митридат),
потому что в Греции всегда тепло и Стикс зимой не замерзает. А у нас Россия,
у нас нужно на тот свет по льду ехать, на санях.
— Данила Ларионович, — спросил он скрипучим голосом, — он и вас убил?
Вы теперь тут пристроились, Хароном? Или нарочно меня встречаете, чтоб я не
боялся? А я и не боюсь.
— Ничего, — ответил Харон-Данила, — сонная дурь из тебя скоро
выветрится, на холоде-то. Я по запаху понял, — он тебя спиртовым раствором
белильной извести одурманил. Одного не пойму — зачем Маслову тебя живым в
землю закапывать? Чем ты ему-то насолил? Неужто и он итальянцу служит?
Невероятно!
Живым в землю? Это в каком смысле?
Однако учтивость требовала сначала ответить на вопрос собеседника, а
потом уж спрашивать самому.
Митя и хотел ответить, но от сухости закашлялся. Зачерпнул с санного
полоза снежку, проглотил. Стало полегче.
— Так Маслов и есть Великий Маг. У него на копчике двойной крест.
Метастазио — злодей сам по себе, а этот сам по себе.
Фондорин присвистнул.
— Погоди, погоди, друг мой. Как так? И откуда ты про копчик узнал? Я
ведь не успел тебе рассказать про сатанофагский обряд посвящения: как члены
капитула наносят человеку в маске, своему новому Магу, тайные знаки — два на
место рогов, один на место хвоста.
— Не успели, — сварливо сказал Митридат. — А кабы рассказали, все иначе
бы сложилось. Не полез бы я прямо к волку в пасть, не остался бы сиротой!
— Что я слышу! — вскричал Данила. — Что стряслось с твоими почтенными
родителями?
— Маменьки у меня по-настоящему никогда не было, — тихо ответил Митя. —
А папенька.
—
А папенька… Он теперь тоже брат Авраама. Который своего сына Исаака не
пожалел. Haверно, и выше того поднимется — прямо в члены Капитула…
Фондорин открыл было рот, да тут же и закрыл. Кажется, решил погодить с
дальнейшими вопросами. Вместо этого пробормотал:
— Mauvais reve{дурной сон (фр.)}! Alptraum{кошмар (нем.)}! От
упоминания о сне Митя вздрогнул, опасливо спросил:
— Данила Ларионович, а вы сами-то мне не снитесь? Вы наяву или как?
Меня же, вы говорите, заживо закопали? Откуда ж тогда вы взялись?
Фондорин откинулся назад, оперся на локоть. Вожжи бросил, и лошади
побежали медленней, зато веселее.
— Расскажу, все расскажу, ехать еще далеконько, — пообещал Данила,
хмурясь. — То, что ты мне поведал, меняет очень многое. Тут думать надо…
Но сначала выслушай мою удивительную повесть, прочее же оставим на после…
Расставшись с тобою и вверив свою участь слугам закона, я пребывал в
глубокой печали и задумчивости. О чем, иль верней, о ком я размышлял в тот
ночной час, догадаться нетрудно. О той, которая, подарив мне краткий миг
блаженства, навсегда со мною рассталась. О тебе же, каюсь, не помышлял
вовсе, ибо почитал тебя в совершенной безопасности и не мог даже помыслить,
что собственными руками вверил бесценного друга кровожадному чудовищу. Вот
оплошность, если не сказать хуже — преступление. Я бесконечно виноват пред
тобой. Так виноват, что даже не осмеливаюсь молить о прощении!
— Данила Ларионович! — простонал Митя. — Ради Бога! Снова вы о
прощении! Рассказывайте дело!
— Хорошо-хорошо, не буду, — успокоил его Фондорин, и далее рассказ тек
плавно, не прерываясь.
«Величественная ночь несла нашу тройку на черных орлах своих, ее темная
мантия развевалась в воздухе, и вся земля была погружена в сон. Как вдруг
один из моих спутников, нарушив мои думы, сказал: «Ваше благородие, вон
огоньки горят, не иначе станция. Коням бы отдых дать, да и нам с Федькой
обогреться нехудо бы. А если бы вы еще велели нам но шкалику налить, то были
бы мы совсем вами довольны и перед начальством за вас встали бы горой. Да и
куда вам поспешать? Ежели в тюрьму, так это никогда не поздно». «Ах, мой
друг, отвечал я ему, заступничества мне не нужно, я готов понести
заслуженное наказание. Однако же если вы замерзли — заедем, пожалуй».
То и в самом деле была Лепешкинская почтовая станция, единственный
остров бодрствования посреди всей дремотной равнины. В общей зале сидели
ямщики и проезжающие простого звания, пили горячий сбитень, а некоторые и
более крепкие напитки. Взял я своим стражникам, Федьке и Семену, штоф, потом
второй.
Они принялись выпивать, судачить о своем, я же их разговоров не слушал,
все вздыхал и, признаться ли, не раз смахивал с ресниц горькую слезу.
Вдруг Семен говорит — громче прежнего:
«Гляди, Федя.