О, проклятое недоумие и легковерие! Как можно было
довериться философу, обретающемуся в идеальном, умозрительном мире?
«Воззвать к разуму» — каково?
Фондорин выбрался из сугроба на тракт, потопал валенками, стряхивая
налипший снег. Встал прямо посередине, оперся на посох.
Дормез приближался, скрипя полозьями. Первый из верховых крикнул:
— Эй, дед, ты чего?
Кони замедлили бег, остановились, не дожидаясь, когда возница натянет
поводья, — видно, почуяли в неподвижной фигуре нечто особенное.
Данила воздел правую руку и заговорил звучно, громко — Мите из его
укрытия было слышно каждое слово.
— Служители временщика! Я знаю, что вы стали преступниками не по своей
воле, а по принуждению вашего начальника и господина. Отпустите пленницу, и,
обещаю, с вами не случится ничего дурного.
Верховой привстал на стременах, заозирался вокруг. Кучер тоже поднялся
на козлах. Двое замыкающих подъехали ближе.
— Сколько вас? — спросил передний, кладя руку на эфес сабли. Похоже, в
отсутствие Пикина за старшего был он.
— Я здесь один.
Старший сплюнул, облегченно гоготнул.
— Прочь с дороги, старый дурень. Ну! Вот я тя плетью!
Он пустил коня на Данилу. Широкая, покрытая инеем грудь затеснила
Фондорина к обочине.
— Постой, Охрим! — крикнул кучер. — Откуда он сведал? Хватай его!
Допросим!
— И то.
Охрим нагнулся и потянул руку к вороту фондоринского тулупа.
— Напрасно вы не послушали голоса разума, — покачал головой Данила,
отступив на шаг.
Посох дернулся книзу, раздался тошнотворный хруст, и всадник схватился
левой рукой за бессильно обвисшую правую. Не прекращая движения, палка
повернулась к нему пыром и ткнула конника в подвздошье — он кувыркнулся из
седла навзничь. Но и того чудо-посоху показалось мало. Он подлетел вверх,
перевернулся и вновь оказался в Данилиной руке, но теперь лишь самым
кончиком. Фондорин проворно скакнул вперед, размахнулся, описав в воздухе
свистящий полуторасаженный круг, и влепил остолбеневшему вознице дальним
краем своей дубины в ухо. Кучера с козел будто пушечным ядром сшибло.
Все это свершилось столь быстро, что вряд ли кто успел бы дочесть и до
пяти, даже если б считал скороговоркой.
Митя потер глаза — не привиделось ли?
Нет, не привиделось. Данила стоял, двое гайдуков лежали, осиротевшая
лошадь крутилась вокруг себя, хватала зубами болтающуюся уздечку.
Но оставались еще двое всадников, и уж они-то не были склонны отнестись
к лесному старику с легкомысленным небрежением, погубившим их товарищей.
Первый выхватил из-за пояса пистолет, второй рванул из ножен саблю. Оба
пришпорили коней.
Но и Фондорин не остался на месте. Он снова подбросил посох, перехватив
его посередине, разбежался и метнул свое диковинное оружие на манер
античного дротика — прямо в лицо целившему из пистолета.
Он снова подбросил посох, перехватив
его посередине, разбежался и метнул свое диковинное оружие на манер
античного дротика — прямо в лицо целившему из пистолета. Тот всплеснул
руками, покачнулся, завалился на сторону.
Теперь Даниле противостоял всего один неприятель, но руки лекаря
остались пусты и заслониться от сабельного удара ему было нечем.
А он и не стал заслоняться — проворно прыгнул вбок, уклонившись от
клинка, а потом схватил последнего гайдука за кушак да и выдернул из седла.
Тот прокатился по земле, перевернулся, ловко вскочил на ноги. Сабли при
падении из руки не выпустил и сразу же кинулся на Фондорина, бешено
матерясь.
Данила на сей раз поступил без хитростей — просто нагнулся и подобрал
валявшийся пистолет.
— Остановись, неразумный, — сказал он. — Иначе…
Не успел договорить.
Гайдук, пригнувшись, ринулся вперед. Видно, хотел под пулю нырнуть, да
как раз теменем на свинец и налетел.
Данила печально качал головой, глядя на распластавшееся у его ног тело.
Подошел поочередно к остальным поверженным противникам. Двоих связал их
же кушаками, третьего оставил как есть.
Обернувшись к лесу, поманил Митю рукой. Тот вышел, едва переступая
негнущимися ногами.
— Беда, Дмитрий, беда, — сокрушенно сообщил Фондорин. — По несчастному
стеченью обстоятельств двое служителей временщика лишились жизни. Одному
брошенный шест переломил переносицу — я метнул слишком сильно. Второй же
крайне неудачно наклонился. Я хотел прострелить ему ляжку, а вместо этого
выбил мозги. Слава Разуму, двое других не слишком пострадали, и я смогу им
помочь. Но сначала успокоим даму, которая несомненно напугана пальбой и
криками.
Он приблизился к карете и постучал. Ответа не последовало.
Тогда, сдернув шапку, Данила открыл дверцу и учтиво поклонился.
Слава Богу, Павлина была жива и цела. Митя увидел ее бледное,
испуганное лицо, обращенное к заросшему седой бородой незнакомцу.
— Ты лесной разбойник? — спросила графиня дрожащим голосом.
Ну, конечно! Что еще она могла подумать? Что попала из огня да в
полымя, променяла горькую участь на иную, быть может, наигорчайшую.
Данила распрямился, открыл рот, чтобы ответить — да так и застыл с
открытым ртом. Еще бы! Отвык, поди, в своей пустыне от женской красоты.
От этого безмолвия Павлина перепугалась еще больше.
— Что ты так зловеще молчишь? Сколько вас?
Фондорин, наконец, опомнился и показал на Митю:
— Двое. Я и вон тот отрок, небезызвестный вашему сиятельству. Это он
меня привел.
Павлина высунулась из кареты, увидела Митю и с радостным криком
спрыгнула на снег.
— Деточка! Митюнечка! Живой! А я глаз не сомкнула, боялась, что ты
замерз в лесу, что тебя звери загрызли!
Она упала перед Митей на колени, стала его обнимать, целовать, по ее
прекрасному лицу потоком лились слезы.