..
— Не, давно уже. Часа три. Сначала альтефрау дворовые заголосили, потом
приехали флики. Я хотел вам сказать, а вы меня по бэксайду веником.
— Ты что тут про стэмпы плел? — нахмурился Николас, отходя от окна. —
Какие еще крылья? Смотри, Валентин, ты мне слово давал. Будешь баловаться с
наркотиками — вылетишь в секунду, без выходного пособия.
— То-то с бонанзы соскочу, — съязвил ассистент.
Туше. Что правда, то правда — денег Николас платил своему помощнику
мало, да и те с задержками. С другой стороны, Глен работал в «Стране
советов» не из меркантильных соображений. Мать-банкирша (Валя называл ее
Мамоной) выдавала сынуле на кино и мороженое куда больше, чем Николас
зарабатывал в самые хлебные, докризисные времена. Фандорин неоднократно
намекал представителю золотой молодежи, что при нынешней конъюнктуре вполне
может обойтись и без секретаря, но реакция на подобные демарши была бурной.
В голубые дни Валя наливался скупой на слова мужской обидой, а в розовые
закатывал, то есть закатывала истерику с рыданиями.
Глен не делал секрета из причины, по которой пять дней в неделю, с
одиннадцати до шести, просиживал в приемной офиса 13-а. Причина была
романтической и называлась «Любовь». В каком из двух своих качеств Валя был
(была?) влюблен(а) в шефа, для последнего оставалось загадкой, ибо Николас
ловил на себе томные взгляды ассистента и в голубые, и в розовые дни. Глен
обладал чудовищным терпением гусеницы-древоточицы и, несмотря на абсолютную
невосприимчивость обожаемого начальника к андрогинным соблазнам, явно не
терял надежды рано или поздно добиться своего. Фандорин понемногу привык к
утомительным повадкам секретаря — зазывному трепету ресниц, облизыванию
якобы пересохших губ, беспрестанному соскальзыванию бретельки с точеного
плечика — и перестал обращать на них внимание. В конце концов, с
канцелярской работой Валя справлялся превосходно, а на выезде и вовсе был
незаменим. Где найти другого такого сотрудника, да еще за столь
неубедительную зарплату? В этой логике безусловно присутствовал постыдный
элемент содержанства, но Фандорин рассчитывал, что Валина страсть постепенно
перейдет в платоническую фазу — ведь сексуальная жизнь человека будущего
протекала куда как бурно и без Никиного участия.
Валя укоризненно потупился, ласкающим движением руки провел по своей
тонкой шее, любовно обрамленной воротом пятисотдолларового свитера, погладил
себя по полированной до зеркального блеска макушке. Он очень гордился
идеальной формой черепа и в мужской своей ипостаси выставлял ее напоказ, в
женской же предпочитал разнообразие в прическах — в особом шкафу у него
висело несколько десятков париков самых невообразимых фасонов и расцветок.
— Ладно вам закидываться. — Глен одним пальцем дотронулся до Никиного
плеча.
— Глен одним пальцем дотронулся до Никиного
плеча. — Захотел человек и улетел. Его прайваси. Мы все как перелетные
фогели. Поклюем семечек, выведем птенцов и курлык-курлык, пора в райские
страны. Шеф, мы едем в театр или нет? Ай эм coy нервэс, прямо кошмар!
x x x
Все он врал про кошмарное волнение. Это стало ясно, когда три десятка
претендентов стали отплясывать на сцене, следуя командам режиссера
(«Ручейком назад! Прыжок!
Еще! Теперь поработайте ногами! Девушка в зеленом трико, я сказал
ногами, а не задницей! Волну руками! Так! Показали растяжечку!»).
Среди всего этого броуновского движения Глен смотрелся прима-балериной
в окружении кордебалета. Его прыжки были самыми высокими, ручеек самым
изящным, ноги он закидывал так, что колено сливалось с плечом, а когда
режиссер велел «поддать эротики», все, кто сидел в зале, смотрели уже только
на новоявленного Антиноя.
При этом Валя еще успевал метать быстрые взгляды на шефа, так что
замысел был очевиден: привел для того, чтобы впечатлить. Фандорин вздохнул,
посмотрел на часы — через десять минут пора было ехать за детьми.
Режиссер выставил со сцены всех кроме Вали и теперь гонял его одного,
так что исход конкурса можно было считать предрешенным.
И следующая группа конкурсантов, и болельщики, и даже посрамленные
претенденты не сводили глаз с божественного танцовщика, подбадривали его
криками и аплодисментами. Особенно усердствовали девушки. Николас заметил,
что некоторые из них с явным интересом поглядывают и на него. Это было
лестно. Если в сорок лет на тебя засматриваются нимфетки, значит, ты еще
чего-то стоишь. Он расправил плечи, небрежно закинул руку на спинку пустого
соседнего кресла.
Одна девчушка, очень худенькая, из-за алого трико похожая на весеннюю
морковку, пошептавшись с подружками, направилась к Фандорину. Ну, это уж
было лишнее. Невинно полюбоваться младой порослью — это одно, но вступать с
нею в переговоры, да еще, возможно, нескромного свойства?
На всякий случай он снял руку с кресла, застегнул пиджак и нахмурился.
— Извините, вы голубой? — спросило дитя, приблизившись.
Зная раскованность московской молодежи, Николас не очень удивился.
Просто ответил:
— Нет.
Морковка просияла, обернулась к подружкам и показала им два пальца,
сложенные колечком — окей, мол.
— Значит, вы его ботинок? — кивнула она в направлении сцены. — Пришли
попсиховать?
Только теперь до Николаса дошла причина девичьей заинтересованности в
его персоне. Слово «ботинок» (производное от «батя») на живом великорусском
означало «отец».
— Не ботинок, а коллега, — печально молвил он. — Однако не советую вам,
милая барышня, увлекаться Валей.
Девчушка схватилась за сердце.