Сидевший посмотрел на доброхота, как показалось, с удивлением, но не
поблагодарил и даже не кивнул — наоборот, дернул головой кверху. Славный
старик около инвалида не задержался, тут же вернулся на прежнее место — и
вовремя. Государыня не оборачиваясь спросила:
— Что, Прохор Иванович, брать мне у князя пушку иль не брать?
— Беспременно брать, ваше величество. А чего ее брать-то? Зурову уж
давно сдаваться пора.
— Царицын сын — расслабленный телом, да? — шепнул Митридат папеньке.
Тот ответил тоже шепотом:
— Нет, это он от чванности. Ты за игрой следи.
Вот еще.
Митя стал вертеть головой по сторонам, исследовать, что за Малый
Эрмитаж такой.
На стене большущая картина: Леда, лежащая в страстном положении с
Юпитером во образе лебедя. Другой холст, немногим меньше: дева или, может,
дама, в античной хламиде и златом венце, за нею чудесный дворец восточной
наружности, на крыше зеленеет пышный сад. Ага, это, надо думать, изображена
вавилонская царица Семирамида (правильнее Шаммурамат, поминается у великого
Геродота) со своими висячими садами. Понятно.
Куда примечательней был висевший подле окна прибор — бронзовый,
круглый. Ух ты, сообразил Митридат, и градусы показывает, и пульсацию
атмосферы. Подойти бы, разглядеть получше, да жалко нельзя.
А больше ничего особенно любопытного в зале не было. Ну люстра
хрустальная, радужная. Ну мраморные бюсты. Ну паркет с инкрустацией. От
покоев, где собирается ближний круг величайшей монархини мира, можно было
ожидать чего-нибудь и почудесней.
— Вот вам, Платон Александрович, и мат, — объявила Екатерина, и зрители
мягко, деликатно похлопали. — Да не кручинься, душа моя, я тебя после утешу.
Наклонилась, зашептала придвинувшемуся Зурову что-то, по всему видать,
веселое — сама мелко смеялась, трясла подбородками. Придворные тут же
отодвинулись, а некие из них даже сделали вид, будто рассматривают люстру и
лепнину потолка.
Фаворит тоже улыбнулся, но кисло. Молвил:
— Благодарю, ваше величество.
Ах, да что на них смотреть?
Больше всего Мите хотелось изучить диковинных соседей — американского
дикаря и женщину с лихими, закрученными кверху усами. Он сделал два шажка
назад, чтоб не в упор пялиться, и вывернул шею вправо, где переминалась с
ноги на ногу удивительная у сачка.
Вот уж чудо так чудо! Ведь анатомо-физиологическая наука утверждает,
что особы женского пола, будучи наделены повышенной способностью к
произращению волос в макушечно-теменной и затылочной частях краниума, к
лицевой волосатости от природы не расположены. Подергать бы ее за ус — не
приклеенный ли?
Похоже, и государыне пришло в голову то же.
Подергать бы ее за ус — не
приклеенный ли?
Похоже, и государыне пришло в голову то же.
Она снова, уже во второй раз, глянула на отдельно стоящих: Митридата с
папенькой, индейца, мужчино-женщину и (впереди, в позе полкового командира
на параде) обер-шталмейстера Льва Александровича Кукушкина, папенькиного с
Митей благодетеля.
— Кого нынче привели, Лев Александрович? Чем распотешите? — спросила
царица, приглядываясь. — Усы-то у нее настоящие?
Индеец, весь в перьях и стеклянных цветных шариках (вот бы потрогать!),
шевельнулся. Не понимает по-нашему, догадался Митя. Думает, может, про него
речь.
— Самые что ни на есть настоящие, ваше царское величество! Уж я девицу
Евфимию за растительность дергал-дергал, все пальцы исколол. Намертво! —
бодро, весело гаркнул Кукушкин. Ему и полагалось говорить весело — такая у
Льва Александровича должность: придумывать затейства и кунштюки для
увеселения ее величества.
Щелкнул у сачке пальцами — приблизься, мол. И сам за ней подкатился,
весь кругленький, легкий.
— Да вы, милая, точно женщина? — улыбнулась ее величество, оглядывая
чудо природы.
Кукушкин приложил руку к груди:
— Лично проверял, ваше величество. Вся женская кумплектация на месте.
Придворные с готовностью захохотали — видно, ждали от Льва
Александровича остроумия.
Засмеялась и императрица:
— Ой ли?
Лев Александрович поднял два пальца:
— Фима, давай.
Женщина громким шепотом спросила:
— Уже заголяться?
Присела, стала подбирать подол юбки. Хохот сделался пуще.
Ослабшая от смеха Екатерина махнула рукой:
— Ну тебя, старый греховодник. Убери свою монстру. Да сто рублей
подари. Ох, распотешил…
Обер-шталмейстер поклонился, другой рукой, согнутой за спиной (Мите-то
сзади хорошо видно), щелкнул — и сразу подскочили два служителя, утянули
усатую Фиму прочь.
Теперь дошла очередь и до Карповых — российская Юнона, еще не
доулыбавшись, повела взором с Мити на папеньку. Тот сглотнул, да и у Мити в
грудной полости, где сердце, екнуло.
— А из этих кто? — спросила Екатерина. — Большой или маленький? Что
они?
Папенька выступил вперед, раскланялся изящным манером, заговорил
плавно, мягко, самым лучшим своим голосом:
— Вашего императорского величества покорнейший слуга, отставной
конногвардейский секунд ротмистр Алексей Карпов.
И чуть помолчал. Проверяет, не вспомнит ли его государыня, догадался
Митя.
Нет, не похоже, чтоб вспомнила. Даже странно — такого красивого,
приятного, и не вспомнить? Хотя что ж, она ведь старая уже, шестьдесят
шестой год.