x x x
Потом сидели в салоне, с сервированным кофеем, ждали Данилу.
Митя,
собой нарядный, чистенький, на правах малютки кушал уже третье пирожное.
Павлина, переодевшаяся во все розовое, ни к чему не притрагивалась.
— Не зря ли я платье сменила? — спросила она во второй раз. — Говорят,
розовый мне к лицу, но не ярко ли? Ведь вечер скоро.
— Класавица, — уверил ее Митридат, и нисколечко не соврал.
Вошел Фондорин, узрел Хавронскую — и застыл. Тут она сразу успокоилась,
поняла по его лицу, что хороша. Церемонно указала на самое дальнее от себя
кресло:
— Садитесь, сударь. Там вам будет удобнее. Ну вот, теперь вы вновь
стали похожи на почтенного человека.
Данилу и в самом деле было не узнать. Он мало что помылся, побрился,
начесал тупей, но еще и оделся щеголем: черный с серебряным шитьем камзол,
шелковые кюлоты, палевые чулки.
— Ничего скромнее в гардеробе мне обнаружить не удалось, — со смущенной
улыбкой сказал он. — Должно быть, ваш дядюшка записной франт.
Сел не туда, куда приглашали, а рядом с Павлиной и сразу взял ее за
руку. Видно, не заметил перемены в поведении графини.
— Милая Павлина Аникитишна! Вот теперь, вернувшись в ряды
цивилизованного человечества, я могу приветствовать вас со всей душевной
горячностью, не страшась внушить вам отвращение грязью и смрадом. Прежде
всего позвольте облобызать вашу славную ручку!
Хавронская бросила на Митю взгляд, исполненный отчаяния: вот видишь, я
была права!
Руку выдернула, убрала за спину.
— Я нахожу обыкновение целовать даме руку глупым и непристойным, —
строго молвила она. — А вам вертопрашество тем более не к лицу и не по
летам.
Он сконфуженно пробормотал:
— Да-да, я и сам считаю, что целование рук…
— Как вы находите Москву? — со сдержанной улыбкой осведомилась Павлина.
— Много ли сей Вавилон переменился за время вашего отсутствия? По мне,
Москва более похожа даже не на Вавилон, а на некое чудище вроде Гоббсова
Левиафана. Вы читали?
— Да, — медленно ответил Фондорин, растерянно моргая. — Но я,
признаться, не сторонник Гоббсовых аллегорий.
Павлина, кажется, настроившаяся пересказывать прочитанное, от этих слов
смешалась. В беседе случилась пауза.
— А… а где ваш дядя? — спросил Данила минуты через две.
— Я чаю, в клобе. Скоро должен быть. Давыд Петрович первый московский
острослов, с ним нам будет веселей.
Данила поморщился. Снова наступило молчание.
— Ах, я не предложила вам кофею! — встрепенулась графиня. — Вот, прошу.
Наливая, сочла нужным пояснить:
— Это сейчас всюду так принято — чтоб хозяйка сама гостям чай и кофей
разливала, на англинский манер. Потому и слуг нет. Я нахожу эту игру в
интимность не совсем приличной, но что поделаешь? Таков свет.
Я нахожу эту игру в
интимность не совсем приличной, но что поделаешь? Таков свет.
Фондорин вяло кивнул, поднес ко рту чашку и тут же отставил.
Помолчали еще. Часы на камине тикали все медленней, все громче.
— Вы не пьете, — сказала поникшая Павлина. — Верно, кофей остыл! Я
сейчас распоряжусь…
И быстро вышла. Митя заметил, как в краешке ее глаза блеснула слеза.
— Старый я дурень! — воскликнул Фондорин, едва графиня скрылась за
дверью. — Разлетелся! «Позвольте облобызать вашу славную ручку». Тьфу!
Поделом она мне: не к лицу и, главное, не по летам! Кто я для нее смешной
старик? А не суйся с суконным рылом в калашный ряд! И заметь, друг мой, как
она сразу после того стала холодна. Догадалась! Обо всем догадалась! О, у
женщин на это особый нюх. Стыдно, как стыдно! Решено: буду вести себя с нею,
как того требует разница в возрасте, состоянии и положении.
— Уверяю вас, вы ошибаетесь, — попробовал утешить его Митя. — Павлина
Аникитишна расстроена, потому что ей кажется, будто вы презираете ее
неученость, умных разговоров вести не желаете, почитаете ее пригодной лишь
для фривольного обращения, а при невозможности оного томитесь скукой.
Данила только рукой махнул:
— Что ты можешь понимать в женщинах, шестилетнее дитя!
— Почти что семилетнее, — поправил Митя, но Фондорин не расслышал.
— О, Дмитрий, поверь старому, битому жизнью псу. Ты тщетно пытаешься
найти в поведении женщин рациональность. Ее там нет и не может быть. Они
устроены совершенно на иной, нежели мы, мужчины… Кхе, кхе.
Он закашлялся, не договорив, потому что в салон вернулась Павлина.
— Я распорядилась сварить кофей заново, — промолвила она с деланной
улыбкой. — Надеюсь, вы без меня не скучали?
— Не беспокойтесь, нисколько, — сухо ответил Данила. — Благодарю, но я
вечером кофей не пью. В мои годы это чересчур рискованно в смысле желудочной
дигестии. — Он поднялся. — Давеча, когда меня вели в гардеробную, я проходил
через библиотеку. Могу ли я в ожидании его сиятельства побыть там,
посмотреть книги? Уверен, что вам без меня будет веселее.
— Хорошо, — сказала Хавронская несчастным голосом. — Когда приедет
дядя, я пошлю за вами.
Фондорин вышел, а она залилась слезами.
— Неужто и ты, кисонька, будешь таким жестоким с бедными женщинами? —
всхлипывала графиня. — Конечно, что я ему — кукла безмозглая. Если лобызать
не даюсь, то нечего на меня и время тратить. Разве я ему пара? Он умный,
блестящий, он герой. По всей Европе дамам головы кружил. А я? Только и
годна, что в метрески к Платону Зурову!
Митя попытался разуверить рыдающую Павлину в ее заблуждении, но на
скудном младенческом наречии сделать это было затруднительно, да она и не
слушала.
Увы, столь долго жданная встреча обратилась форменным дезастром.