— Ну, что разлегся? Холод в избу напустишь! Заходи, не здесь же тебя
оставлять. Но утром, так и знай, отведу тебя к попу в Покровское. Пускай он
с тобой возится! Ну, вставай! — прикрикнул так свирепо, что Митя попробовал
подняться, вскрикнул.
— Что там у тебя такое? С ногой что? Легко поднял мальчика, внес в
избу. Жилище на первый взгляд было самое простое: сколоченный из досок стол,
вместо стула долбленый пень, небеленая печь, но на стене висели полки с
книгами, а единственная свеча горела невиданно ярким, немигающим огнем.
Вон как Лесной Царь живет. Может, не такой он страшный, как пугала
Малаша?
Властитель леса снял с Мити тулуп, хотел снять и валенки, но Митя
заверещал:
— Ай! Больно!
— Ага, значит, говорить ты умеешь. Ладно, после потолкуем.
Хозяин посадил Митю на лавку, вынул из сапога ножик и разрезал валенок.
Пальцы у него были сухие, длинные, с коротко стриженными ногтями.
Осторожно потрогал лодыжку.
— Поня-ятно. На-ка, закуси. — Сунул в зубы сушеную баранку. — Зубами в
нее, крепче.
И как дернет! Митя от боли баранку, что была тверже камня, пополам
перекусил, слезы так и брызнули.
Но дед уже перетягивал ногу тряпицей, и боль отступила.
— Встань-ка.
Осторожно, еще не веря, Митя встал. Нога держала!
— Завтра похромаешь, а послезавтра будешь с горки кататься. Ерунда,
обычный вывих, luxatio, — сказал старик.
Никакой он, разумеется, был не Лесной Царь, это Мите с холоду и страху
такая чушь в голову взбрела, теперь сам устыдился, но услышать латинское
слово из уст знахаря было удивительно. Образованный человек, ученый книжник
проживает один, посреди дикого леса! Это ль не чудо? Митя воскликнул:
— Сударь, вас послало мне само провидение! Я вижу, что вы добродетельны
и милосердны! Помогите мне спасти из рук злодеев одну благородную особу! Но
прежде дозволено ли мне будет спросить, кто вы и отчего обитаете в сей
пустыне на отдалении от людей?
Знахарь отпрянул, воззрился на Митридата с изумлением. Потом
прищурился, помахал рукой у себя перед глазами, словно отгонял наваждение.
Когда оно не исчезло, сложил руки на груди в позе древнего стоика. Ответил
медленно, не отводя взгляда от Митиного лица:
— Кто я, желаете вы знать? Сие труднейший из вопросов, какие можно
задать человеку. Всю свою жизнь я положил на то, чтоб найти ответ. Волей
случая имею российское подданство и православную веру. Волей родителей ношу
имя Данила. Нынешнее мое занятие — лекарь поневоле. А теперь, когда я,
согласно законам учтивости, ответил на ваш вопрос, ответьте и вы мне,
странный человечек, что вы такое? Инкуб? Гомункулус? Плод моего одичавшего
воображения? Иль сам Сатана, принявший вид крестьянского мальчонки?
— Нет-нет, — поспешил рассеять его естественное сомнение Митя.
— Я
самый обыкновенный смертный. Хоть я и молод годами, но много читал и
размышлял, отчего мой ум развился быстрее, чем это обычно бывает. Зовут же
меня Дмитрий Карпов.
Он поклонился, и человек, назвавшийся Данилой, ответил ему не менее
вежливым поклоном.
— Клянусь Разумом! — воскликнул он. — Я читал о подобных случаях, но
всегда почитал эти рассказы преувеличением. Теперь же вижу, что и в самом
деле встречаются разновидности рассудка, созревающие быстрее обычного, как
бамбук набирает высоту много быстрее прочих деревьев. Могу ли я спросить,
сколько вам в точности лет, уважаемый господин Карпов?
— Шесть лет и одиннадцать месяцев без одного дня.
Данила поклонился еще почтительней.
— Для меня истинное счастье познакомиться со столь редкостной персоной.
В бытность мою студентом Московского университета у нас был один юноша много
моложе и смышленее нас, ему едва сравнялось тринадцать, а всем нам, прочим,
было кому шестнадцать, а кому и двадцать с хвостом. Но говорить так
осмысленно и складно в неполные семь лет! Поистине это достойно восхищения!
— Благодарю. — Митя опять поклонился, подумав, что средь бревенчатых
стен убогой избушки эта церемонность выглядит престранно. — Но у меня
совершенно неотложное…
— Он умер, бедняжка, — вздохнул старик, печально покивав каким-то своим
воспоминаниям. — От мозговой горячки. Так и не достиг четырнадцатого дня
рождения. А какой мог вырасти талант, сколько бы пользы принес отечеству и,
быть может, даже всему людскому роду!
Дождавшись паузы, Митя открыл рот, чтобы объяснить про пикинское
злодейство и отчаянное положение Павлины Хавронской, но Данила снова
заговорил:
— Жаль, что я не остался в стенах университета и не посвятил себя науке
с ранних лет. Сколько времени потеряно попусту. Увы! Родитель с рождения
записал меня в Семеновский полк и терпел мое учение лишь до тех пор, пока не
открылась вакансия при дворе.
Только тут он спохватился, что не дает гостю и рта раскрыть. Виновато
улыбнулся, а улыбка у лекаря поневоле (как он сам себя аттестовал) была
мягкая, славная.
— Прошу покорно простить, что болтаю без умолку. Одичал тут, отвык без
образованной беседы. Ко мне сюда заглядывают разве что местные поселяне, а
какой с ними разговор? Вы уж, любезный господин Карпов, потерпите мою
словоохотливость некое время. Вскоре я наговорюсь вдосталь, и умолкну.
Что ж, рассудил Митя, так и в самом деле будет резонней. Известно, что
невыговорившийся человек и слушает менее внимательно, а до утра дормез с
дороги никуда не денется, времени довольно.
— И какова была вакансия, которую при дворе сыскал ваш батюшка? —
спросил Митя на правах знатока. — Благодарю.
Последнее относилось к предложенному угощению — хозяин налил из котелка
пахучего ягодного взвару, придвинул хлеб, туесок с медом.