Такая уж это штука — война, хорошего от нее не жди. —
Фондорин сдернул галстух, бросил на пол — решил остаться с открытым воротом.
— Это ладно. Для меня другое загадка. Отчего многие умники так любят лишать
себя свободы, добровольно подчиняясь силе, которую почитают за высшую?
Воздвигнет этакий Мирон Любавин себе божка, сам же уверует в его
непогрешимость и ради великой цели готов, «отнюдь не сомневаясь», бросить
под лед сына своего старинного приятеля. А резон и оправдание сего
чудовищного зверства — невесть кем писанная бумажка с Знаком Усекновения. —
Данила покачал головой. — Страшная это штука — великая цель.
— Знак Усекновения? Какое странное название.
Фондорин вынул из кармана алую ленту и чулок. Поколебавшись, положил
чулок на стул, ленту же, зачем-то прижав к лицу и потянув воздух носом,
оставил себе.
— Мой давний знакомец (тот самый, что заманивал меня в сатаноборцы)
объяснял так. Дьявол может проникнуть в каждого человека, даже самого
добродетельного. Один лишь Великий Маг защищен от скверны, для чего высшие
члены Ордена подвергают его старинному обряду, аллегоризирующему отсечение
Люциферовых мет. Взгляни на печать.
Он полез было за письмом, но вдруг стукнул себя по лбу.
— Эврика! Я вот что сделаю, для верности, чтоб не одному князю
Долгорукому доверяться. Напишу и другим сатаноборцам, кого знаю. Мол,
Великий Маг обознался, о чем вскорости сообщит особым посланием, так что
поумерьте пыл. А то, не дай Разум, еще какой-нибудь радетель беспощадного
Добра на тебя накинется.
— А я волосы напудрю, никто меня и не опознает, — храбро сказал Митя. —
Ведь в те разы меня как определили? В гостинице у меня шапка упала. В
любавинском поместье баня подвела. А тут я князю голову прямо под самый нос
сунул.
— И все же напишу. Тому, кто меня принимал в оруженосцы, первому. Он
наверняка у них брат высокого градуса, ибо человек толковый и достойный.
Потом Мирону напишу. Кто же еще-то?
— Коллежский советник из Новгорода, которого вы лишили
чувствительности, — напомнил Митридат.
— Нет, — вздохнул Данила. — Тому господину я писать, пожалуй, не стану.
Он на меня, наверное, обижен. Я поставил ему неверный диагнозис и предписал
лечение не от той болезни, от какой следовало. В медицине такое, увы,
случается.
Митя мстительно сказал:
— Ничего, будет знать, как детей за горло хватать. Я на него еще
матушке-императрице…
— Постой! — поднял руку Фондорин. — Что это?
Из-за двери донесся быстро приближающийся стук сапог.
Послышался голос:
— Здесь они, в библиотеке. Я голоса слышал.
Створки распахнулись, и на пороге возник офицер в красном кафтане, в
нахлобученной на самые глаза треуголке.
Я голоса слышал.
Створки распахнулись, и на пороге возник офицер в красном кафтане, в
нахлобученной на самые глаза треуголке. Из-за его плеча выглядывал
напуганный лакей, сзади стояли двое с алебардами.
— Тверской штатной команды капитан Собакин, — объявил красномундирный,
поглядел на Митю и протянул голосом, не сулившим ничего отрадного. — А-га!
С решительным видом двинулся к сжавшемуся Митридату, положил ему руку
на плечо.
— По приказу господина губернатора ведено сего малолетка из его
сиятельства дома взять и доставить согласно предписанию.
— Как это «взять»? — Данила притянул Митю к себе. — Почему? Не позволю!
Капитан смерил Фондорина взглядом, нехорошо улыбнулся.
— Сей недоросль — вор. Украл из кабинета его сиятельства некий ценный
предмет, о чем князю доподлинно известно. А про вас, сударь, я предупрежден.
Будете чинить препятствие закону, велю связать.
Офицер кивнул на стражников, очевидно, прихваченных именно на случай
Данилиного буйства.
— Я ничего не крал! — крикнул Митя. — Не моего ума дело. На то есть
суд. Коли не крал — отпустят.
— Капитан, вы ведь добрый, разумный Гражданин и наверняка имеете
немалый опыт борьбы с пороками, — переменил тон Данила. — Взгляните на это
дитя. Ему всего шесть лет. Если бы оно и взяло что-то чужое, то не по
преступному умыслу, а лишь по невинному любопытству. Где это видано, чтобы
арестовывали младенцев?
Митя понял, что Фондорин по своему обычаю пытается пробудить в
полицейском доброе начало.
Увы — капитан увещеваний слушать не стал.
— Не моего ума дело, — повторил он. — У меня приказ, и я его исполню.
Посторонитесь! И учтите, сударь: кто чинит сопротивление слугам закона, сам
становится преступником. Эй вы, уберите в сторону этого человека!
— Я замечаю, — обратился Данила к своему малолетнему другу, — что в
России Науку почитают больше, чем Доброе Слово.
Уже зная, что последует далее, Митридат втянул голову в плечи.
Английскую науку Фондорин применил с разбором. Нижним чинам отмерил
учености понемножку — стукнул в ухо того и другого, с правой руки и с левой.
Быстро и несильно, но оба сели на пол, пороняв свои алебарды. На офицера же
науки не пожалел: заехал ему в лоб от души, со звоном. Оттого капитан
оказался на полу не в сидячей, а в лежачей позиции, глаза закрыл и руки
раскинул в стороны.
— Я свершил насилие над слугами закона, — грустно молвил Данила. — Того
самого закона, к уважению которого всегда призывал. Капитан справедливо
предупреждал меня — ныне я преступник перед обществом и отвечу за свое
деяние.
Стражники смотрели на него снизу вверх со страхом. Зашибленные уши (у
одного правое, у другого левое) сделались багровыми и оттопырились.