— Как это? — с живым любопытством спросила Павлина. — Я понимаю, вы
говорите в аллегорическом смысле, но все же как вы догадались, что это
именно ваша дорога? На ней что же, был указатель с надписью «Для Данилы
Фондорина»?
— Нет, указателя не было, но, когда попадаешь на свою дорогу, ошибиться
невозможно.
— Почему?
— Потому что туман, прежде окутывавший твой взор, сразу рассеивается. И
ты видишь окрестные леса, горы, моря, видишь высокое небо и, главное, зришь
лежащий пред тобой путь, равно как и цель этого пути.
— Что же это за цель? Графине так не терпелось услышать ответ на свой
вопрос, что она вся подалась вперед.
— Мне она явилась в виде отдаленного города, защищенного высокими
стенами и увенчанного множеством сияющих злато-розовых шпилей. Другому
человеку, устроенному иначе, чем я, несомненно была бы явлена иная цель —
вполне возможно, обретающаяся не на земле, а на небе. Но я сразу понял: мне
нужно туда, вперед, к этим зубчатым стенам, потому что за ними я найду град
Разума, Достоинства и Красоты.
— А что было дальше?
— То, милая Павлина Аникитишна, что я пошел по этой дороге. И по
прошествии некоторого времени, отшагав чрез страны и годы, обнаружил, что
отнюдь не одинок на сем пути. У меня появились спутники, немногочисленные,
но отрадные. Мы объединились в некое добросклонное общество, члены которого
были слишком скромны в оценке собственных совершенств, чтобы стремиться к
переустройству человеческого общежития, а потому более всего стремились к
познанию Бога, Натуры или самих себя, ибо все сии тайны есть одно и то же.
— Я не вполне понимаю… — Павлина наморщила лоб. — Вы говорите не
совсем ясно.
Ах, да что ж тут не понимать, подосадовал Митя. Право, только слушать
мешает! От досады он даже крякнул и головой тряхнул так, что замечательная
запорожская шапка слетела на пол — пришлось поднимать.
Данила же нисколько не раздражился, а, наоборот, кивнул, будто
замешательство Хавронской было совершенно естественным.
— Разве вам неизвестно, любезная графиня, что все главные тайны и все
главные происшествия имеют место не вовне, а внутри нас? Все происходящее
вокруг нас — лишь обращенные к нам вопросы, а наши деяния — ответы, которые
либо приближают нас к тайне, спрятанной в нас самих, либо отдаляют от нее. И
мы, братья Злато-Розового Креста, хотели вначале понять свое собственное
устройство, а уж после, если сие устройство окажется благим (и лишь в одном
этом случае), позвать за собой всех прочих, кто пожелал бы идти с нами к
Чудесному Граду. Однако все эти искания, разумеется, составляли лишь часть
моей жизни, пускай наиважнейшую и наивысшую, но все же не препятствовавшую
обыкновенным занятиям. Из странствий я привез жену, поселился с нею в Москве
и зажил счастливым семьянином.
— Так вы женаты? — Павлина улыбнулась, словно обрадованная приятной
неожиданностью.
— Так вы женаты? — Павлина улыбнулась, словно обрадованная приятной
неожиданностью. — И как же зовут вашу супругу?
— Ее звали Джулия, — ровным голосом ответил Фондорин, по-прежнему не
отрывая взгляда от огня. — Она была прекрасным ребенком солнечной страны,
полным жизни и любви, а я погубил ее, и это первое из свершенных мной
преступлений, за которые я каждодневно казним своей совестью.
— Она погибла? — Графиня прикрыла пальчиками рот, а ее ресницы
заморгали часто-часто, и видно было, что слезы уже готовы пролиться из
широко раскрытых глаз. — Я не верю, что вы могли быть в этом повинны!
— Она не выдержала суровостей нашего климата. А кто привез ее сюда, да
еще в канун зимы? Я. Мне не терпелось соединиться со своими
единомысленниками, применить на деле добытые в странствиях знания, и я
притащил послушную девочку, которая готовилась стать матерью, в чужую,
холодную страну. Джулия так ждала весны, тепла, солнца, а умерла снежной
ночью в слепом месяце феврале…
Вот слезы и покатились по щекам Павлины Аникитишны, легко и обильно.
Фондорин же помолчал некоторое время, потом откашлялся и продолжил свой
рассказ.
— Она скончалась родами у меня на руках. Я, верно, лишился бы рассудка
от горя или прибег бы к последнему лекарству невыносимой боли —
самоубийству, если б не потребность спасать ребенка. Мой сын появился на
свет очень маленьким и слабым. Сам будучи врачом, я не надеялся, что мальчик
выживет, однако сражался за его жизнь со всей яростью отчаяния и,
благодарение Разуму, свершил невозможное. Дитя выжило. Вы легко можете себе
представить, сколь мнительным и пугливым отцом после всего этого я стал
своему сыну. Он был болезнен и хил, и потому я назвал его Самсоном, чтобы
имя библейского богатыря придало ему здоровья и сил. Так мы и жили вдвоем, и
мое существование было исполнено двойного смысла: высшего, который брезжил
мне под сенью Злато-Розового Креста, и обыденного, без которого жизнь суха и
невозможна. А потом, тому два года, в Москве случились Обстоятельства. То
есть, собственно, первоначально случились они не в Москве, а в Париже, где
толпа отсекла голову последнему Бурбону, но в самом скором времени волна
страха и безумия, прокатившись по Европе, достигла нашей окраинной империи.
Нет более удобного рычага для воздействия на сильных мира сего, чем страх.
Известно, что наша государыня, добывшая корону ценой убийства, всегда жила и
поныне живет в отчаянном опасении за свою жизнь.
Эти крамольные слова Данила произнес, нисколько не понизив голоса.
Павлина и Митя не сговариваясь поглядели по сторонам, но соседи, слава Богу,
были увлечены собственными делами и к речам Фондорина не прислушивались.
Один лишь давешний коллежский советник (кажется, он назвался Сизовым?),
неотрывно смотрел в эту сторону, однако не на рассказчика, а на Митю.