Потом закрыла рот, постучала таксиста
по плечу.
— Едем назад! Поворачивай!
Тот затормозил, раздраженно обернулся:
— Але! Вы чего, с дуба попадали? Сговорились за три сотни до центра. А
тут сюда поверни, торчи там полчаса, потом опять разворачивай. Так не
пойдет.
— Сто баксов, — сказала Мира. — И все, засохни. Крути баранку!
Шофер немедленно засох. Рванул с места, развернулся через двойную
полосу — только камешки из-под колес полетели.
— Что ты задумала? — всполошился Николас. — Ты хочешь вернуться в
Утешительное? Но зачем?
— А чего это я должна уезжать из своего дома? — процедила она, сузив
глаза. — Я законная дочь Мирата Виленовича Куценко, у меня и паспорт новый.
Про нас с папочкой вся страна знает.
— Ты… Ты хочешь ему отомстить?
— Обманщикам и гадам спуску давать нельзя, — отрезала Миранда. — Что
он, мразь, со мной хотел сделать? И сделал бы, если б не ты! А с Ингой?
Изрезал лицо, утробу искромсал, да еще мозги выпотрошил, в болонку
превратил! Нельзя, чтоб такое даром сходило!
Фандорин схватил ее за руку:
— Ты хочешь рассказать Инге? Не смей! Да она и не поверит!
— Конечно, не поверит. Сначала. А потом припомнит, как все было, и
задумается. Будет смотреть на него и гадать: правда или не правда? — Миранда
мечтательно улыбнулась. — Он ее одну любит, больше всего на свете? Так вот
хрен ему. Ты сам меня учил, помнишь? Ну, когда мы про Джека Потрошителя
спорили. Со злом надо бороться, пасовать перед ним нельзя.
Он взволнованно затряс головой, боясь, что не сумеет сейчас найти
нужных слов.
— Послушай… Ты ведь уже взрослая, ты умная, ты должна это понять!
Человеку только кажется, что он борется со злом, которое вовне. На самом
деле он борется со злом в самом себе, преодолевая свои собственные
малодушие, корысть, эгоизм! Победа над злом — это победа над плохим в самом
себе. Вот почему когда зло побеждают нечестными, недостойными способами, это
никакая не победа, а поражение. Потому что зло извне перемещается внутрь
тебя, и получается, что оно победило, а ты проиграл! Черт, я путано говорю!
Ты меня понимаешь?
Мира помолчала, глядя на него исподлобья.
— Ладно. Сегодня ей не скажу… Было ясно, что большего от нее не
добиться. Фандорин откинулся назад, закрыл глаза. Какой тяжелый,
нескончаемый день, думал он, чувствуя себя постаревшим на десять лет..
Глава двадцать вторая. МНОГО ШУМА ИЗ НИЧЕГО
Мне еще не исполнилось семи лет, а будто семьдесят, думал Митридат,
глядя на жалкое папенькино лицо. Слезы высохли сами собой — все равно по
части слезообильности за родителем было не угнаться. Да и о чем плакать? Ну
их всех, с их жизнью, если тут такие дела творятся.
Да и о чем плакать? Ну
их всех, с их жизнью, если тут такие дела творятся. Лучше умереть. Только
Данилу с Павлиной жалко.
Видно, что-то такое проступило в его лице — Алексей Воинович попятился,
потер рукой лоб, словно хотел вспомнить нечто, но не мог.
— Шишку родительской любви расчесываешь? — усмехнулся Маслов. — Это
самоновейшее немецкое открытие — будто все качества человеческой натуры в
шишках черепа проступают. Ты бы лучше шишку решительности в себе развил. Мне
понадобятся доказательства твоей преданности.
Папенька в ужасе поворотился к тайному советнику:
— Я?.. Вы желаете, чтобы я… сам? Нет, увольте! Я не смогу! Ведь это
единокровный сын мой!
И рухнул на колени, руки по-молитвенному сложил, зарыдал в голос.
Маслов назидательно сказал:
— Следовало бы. Чтоб еще крепче тебя привязать. Но ведь ты и вправду не
сможешь, только шуму да грязи понаделаешь. Я и сам на этакие дела не умелец,
— признался он. — На то свои мастера есть. Соврал я давеча, будто один
приехал. Тут на почтовой станции, близехонько, мои людишки ожидают. Они все
и исполнят. Не трясись, мои чисто работают. Ты вот что, завтрашний министр,
ты его за руку возьми, чтоб не вырвался, да рот заткни — только от тебя и
нужно.
Митридат не стал ни кричать, ни метаться — такое на него сошло ко всему
безразличие. Папенька, бормоча молитву, прижал его к себе, на уста наложил
горячую ладонь. Укусить, что ли, вяло подумал Митя.
До кости, чтоб память о младшем сыне осталась. А, ну его…
— Вот и хорошо, вот так и славно, — приговаривал Прохор Иванович,
доставая из кармана бутылочку. — Еще одно германское изобретение, потолковей
черепных шишек. Средство для усыпления. Я химическую науку превыше всех
прочих ставлю, истинная королева учености.
Смочил платок, накрыл им Митино лицо. На макушку часто-часто капали
папенькины слезы.
Платок пах резко, противно. От вдоха внутри черепа пробежало щекотание,
закружилась голова.
— Все дальнейшее без тебя устроится, — доносился издалека голос Маслова
и с каждой секундой отдалялся все дальше и дальше. — Ты мне только помоги
его завернуть и до саней донести. Отрок хоть и невеликий, а все ж пуда
полтора весит. Мне же лекаря больше двадцати фунтов поднимать не
дозволяют…
И еще потом послышалось — уже не поймешь, наяву ли, во сне ли:
— И похоронами сам озабочусь. Тут у вас Ново-Иерусалимский монастырь
близко. Место намеленное, тихое. У меня там человечек свой. И закопает, и
крест поставит. А ты, если пожелаешь, можешь после каменную плиту заказать,
как положено…
А дальше Митя уже ничего не слышал, уснул. Без сновидений, без кратких
смутных пробуждений, которые сопутствуют обычному сну. Просто отяжелели и
упали веки, а когда открылись снова, он увидел над собой серое
покачивающееся небо.