Когда Митя был
несмышленышем, ему часто по ночам мерещился Киклоп, злоковарное чудище с
одним-единственным огненным глазом, замыслившее истребить весь карповский
род. Это уж потом, войдя в разум и сделавшись из Митеньки Митридатом, он
узнал, что папеньку обидел не греческий пещерный великан, а князь
Потемкин-Таврический. Тому три года всемогущий временщик издох, и отставной
секунд-ротмистр быстренько собрался в столицу, однако не задержался там и
вернулся в слезах: оказалось, что новый Фаворит, этот вот самый Зуров, сидит
на своем месте прочно, собою ослепительно хорош, да и моложе папеньки на
целых десять лет.
Про ослепительную красоту Митя неоднократно читал в романах, но думал,
что это так пишут в метафорическом смысле. Оказалось, правда. Князь Зуров и
в самом деле ослеплял: кожа на лице и руках вся посверкивала золотыми
звездочками — прямо глазам больно. До сего дня Митя твердо знал, что самый
красивый мужчина на свете — его отец, Алексей Воинович Карпов, а теперь
вдруг усомнился. Тут же себя и устыдил: если папеньке на его белый с
серебром камзол столько же бриллиантов понашить, да лицо-руки золотой пудрой
присыпать, это еще посмотреть надо, кто выйдет краше.
— Еще партию? — спросила матушка-государыня — не у великого князя и
великой княгини, а у Зурова.
Фаворит потянулся, Скучливо зевнул, не прикрывая рта — блеснули ровные,
крашенные жемчужной эмалью зубы.
— Надоело.
Их высочества, не дожидаясь ответа императрицы, сразу же поднялись
из-за стола. Под семенил пожилой лакей, ловко смахнул карты и фишки на
серебряный поднос.
Государыня ласково поправила князю замявшийся кружевной манжет.
— Так не угодно ль в шахматы, друг мой? Папенька снова ткнул сзади
пальцем — вот оно, начинается, зри в оба.
А другой лакей уже нес доску, распрекрасную собой, слоновой кости и
эбенового дерева; третий в два счета расставил фигуры — ее величеству белые,
его светлости черные.
Придворные подошли, встали у стола почтительным полукругом — раньше,
пока шла карточная игра, приблизиться не смели. Пользуясь сим прикрытием,
папенька поднял Митю на руки — чтоб поверх пудреных затылков и дамских
куафюр наблюдать за баталией.
Теперь, когда Внук с супругой встали, кроме двух играющих сидеть
остался только один человек удивительно некрасивой наружности. Митя еще
прежде на него поглядывал, пытался вычислить, кто таков, почему держится
наособицу от всех прочих, отчего лицом дергает. И без того урод-уродом: нос
утицей, шишковатый лоб, плешивый череп — прямо мертвая голова какая-то. На
камзоле у некрасивого человека сверкала звезда, но какого именно ордена,
Митридат не знал, ибо к внешне-декорационной сфере общественного организма
интереса не испытывал — глупости это, не достойные внимания разумной
личности.
На
камзоле у некрасивого человека сверкала звезда, но какого именно ордена,
Митридат не знал, ибо к внешне-декорационной сфере общественного организма
интереса не испытывал — глупости это, не достойные внимания разумной
личности. Несмотря на орден, непохоже было, что утконосый важная персона.
Сидит себе один-одинешенек, никто на него и не смотрит, а те, кто близко
стоят, все поотвернулись. Должно быть, увечный, стоять не может, пожалел
урода Митя, вон у него и палка в руке. Ладно, Бог с ним, с инвалидом.
За спиной у государыни встал старый старик в черном одеянии, даже парик
у него, и тот был черный, как при Петре Великом носили. Из всех мужчин один
только этот старик был в парике с буклями, прочие, согласно моде, накладных
волос не носили, пудрили свои собственные. Как ворон меж попугаев, подумал
Митя про черного, странно смотревшегося среди пышных платьев, золоченых
камзолов и разноцветных фраков. Только лицо не вороновье, скорее собачье,
как у английского мопса: по бокам брыли, нижняя губа налезла на верхнюю,
носишко совсем никакой, а глазки быстрые, пуговками.
Перед тем, как царице сделать первый ход, мопс наклонился к ней,
зашептал что-то.
— Без тебя, сударь мой, знаю, — ответила она, поморщившись, и пошла
пешкой с е2 на е4. — Вы бы, Прохор Иванович, поменьше сырым луком
увлекались.
Старик сконфуженно улыбнулся:
— Так ведь знаете, матушка, как в народе-то говорят: «Лук от семи
недуг».
Ответа на шутку не последовало, и мопс сник, но от игроков не отошел.
Митя и его тоже пожалел. Почтенный человек, сидел бы лучше дома, с внуками,
чем шею тянуть, на цыпочки привставать.
Фаворит подумал-подумал и ответил правым конем на лодейное поле. Ага,
будет разыгрывать карлсбадское начало. Интересно! Но на государынино
выдвижение белого офицера светлейший бухнул пешкой на h5, и стало ясно:
никакое это не карлсбадское начало, а просто Зуров ходит не думая, на авось.
Что это за игра такая? Митя дальше и смотреть не стал.
В углу что-то стукнуло. Некоторые из придворных обернулись, увидели,
что это у курносого калеки упала трость, и тут же утратили интерес к
маленькому происшествию. Он, бедный, сам свою клюку (впрочем, замечательно
красивую — красного дерева и с золотым набалдашником) поднять не мог, так и
сидел неподвижно, только тонкой губой задергал.
Митя хотел подбежать, подать, но папенька удержал за фалду, шепнул
испуганно: «Ты что, это ж Наследник!»
Ах вот кто это. Его императорское высочество, сын великой императрицы.
Тоже нисколько на свои портреты не похож — на портретах-то он хоть и не
красавец, но величавый, важный. Может, раньше и был такой, пока паралич не
разбил. Однако что же это ему никто не поможет? Или по церемониалу не
положено?
Нет, мопс в черном бесшумно попятился от высочайшего стола, подсеменил
к наследнику, нагнулся, подал упавшую трость и почтительно поклонился.