Проверяешь, гневлива ли. Не гневлива, не
опасайся.
Тогда молодой человек тихо прочел:
— Французы взяли город Амстердам…
— Да что ж это, Господи! — ахнула Екатерина. — Когда ж на них,
проклятых, укорот сыщется?
Вдруг повернулась к Мите и спрашивает:
— Что делать, душенька? Объединиться с Европой против якобинцев, или
пускай они и дальше промеж себя режутся, друг дружку ослабляют? Скажи,
дружок, отчего эти голодранцы всех бьют? Ведь и ружей у них не хватает, и
пушек, и мундиров нет, и в провианте недостача? Что за напасть такая?
И смотрит на него с надеждой, словно ей сейчас некая великая истина
откроется.
А Митя рад принести благо человечеству. Линнея отложил, постарался
говорить попроще и не тараторить, чтоб до нее как следует дошло:
— Это они оттого регулярную армию бьют, что у французов теперь
равенство, и солдат не скотина, которая вперед идет, потому что сзади капрал
с палкой. Свободный воин маневр понимает и знает, за что воюет. Свободные
люди всегда и работать, и воевать будут лучше, чем несвободные.
Хотел хоть немножко подвигнуть Фелицу к пониманию того, что невозможно
на исходе восемнадцатого столетия большую часть подданных содержать в
постыдном рабстве.
А она в ответ:
— Как верно! Вот уж воистину устами младенца! — И секретарю. — Пиши
указ: следующий рекрутский набор произвесть не из крепостных крестьян, а из
вольных хлебопашцев, ибо рожденные свободными к воинскому ремеслу пригодны
больше.
Остолбеневшего Митю в щеки расцеловала, подарила лаковые сани с
царского каретного двора. Вот оно каково властителям-то советовать — хотел
добра, а вышло зло.
Или еще случай был.
Раскладывала государыня пасьянс-солитэр, пребывала в мечтательном
настроении.
— Ах, — говорит, — мой маленький птенчик, отчего это старому мужчине,
хоть бы даже и шестидесятилетнему, незазорно жениться на молоденькой, а
зрелой даме того же возраста повенчаться с мужчиной двадцати шести или семи
лет почитается невозможным?
И опять смотрит с надеждой, вздохнуть боится.
Подумав, Митя ответил так:
— Это, удумаю, оттого, ваше величество, что от шестидесятилетнего
старичка все-таки еще могут дети произойти, а у шестидесятилетней бабушки
приплода быть не может.
Женятся-то ведь, чтобы население преумножать, иначе зачем бы?
Кстати и факт подходящий вспомнился.
— Однако науке известны и исключения. Я читал, что в 1718 году в
мексиканском вице-королевстве некая Мануэла Санчес шестидесяти трех лет
забрюхатела и произвела на свет мертвого младенца женского пола весом семь
фунтов три унции и два золотника, сама же померла от разрыва детородных
органов.
Императрица карты швырнула, велела выйти вон, у самой слезы из глаз. А
что такого сказал?
Правда, потом вышла следом в коридор, приласкала, назвала «простой
душой» и «деточкой». Многие это видели, и Митин «случай» засиял еще ярче.
При дворе уж и без того много говорили о чудесном ребенке и особом
расположении к нему матушки-царицы. Само собой, явились и просители. Один
камергер ходатайствовал, чтоб его приглашали на малоэрмитажные собрания.
Поклонился фунтом бразильянского шоколаду. Вице-директор императорских
театров, пришедший хлопотать за дозволение к постановке некоей игривой
пьесы, похоже, не ожидал, что прославленный Митридат окажется настолько мал.
Вручил заготовленные дары не без смущения: полфунта виргинского табаку и
новейшее изобретение от дурной болезни — прозрачный капушончик из пузыря
африканской рыбы. Табак Митя отдал камердинеру, шоколад съел сам, а
растяжной капушончик выказал себя незаменимой вещью для опытов с нагреванием
газа.
Понемногу Митридат обвыкался в огромном дворце, который строчка за
строчкой, страница за страницей раскрывал перед ним книгу своих бесчисленных
тайн. Конечно, не всю, а лишь малую ее часть, ибо постичь сей огромный
каменный фолиант во всей его необъятности навряд ли было под силу смертному
человеку, хоть бы даже и самому дворцовому коменданту. Проживи сто лет под
гордыми сводами — и то всего не узнаешь. После заката Версаля на всей земле
не было чертогов великолепней и просторней этих.
Для изучения дворца Митя предпринимал экспедиции: сначала в ближние
пределы — в соседние залы, в висячие сады, на хоры. Потом все дальше и
дальше. Со временем выяснилось, что Зимний полон не только прекрасных картин
с изваяниями, а также всяких несчитанных богатств, но еще и роковых
опасностей. У дворца явно была своя потайная жизнь, своя живая душа, и душа
недобрая, желающая новичкам зла и погибели.
На седьмую ночь после Митиного вселения приключилось необъяснимое,
зловещее событие. Лежал он ночью в необъятной высоченной кровати, на которую
можно было вскарабкаться только по лесенке, и смотрел на бронзовую люстру.
Не то чтобы смотрел — чего на нее смотреть, когда она уже вся в
доскональности изучена, — просто пялился вверх, а там, наверху, как раз и
располагалась люстра. Спать не хотелось. Государыня требовала, чтобы ребенка
укладывали в десять, и читать ночью, не дозволяла, якобы от этого здоровью
вред. Он пробовал объяснить, что ему для зарядки энергией довольно и трех
Часов, но царица, как обычно, толком не слушала. Так что хочешь — не хочешь,
а лежи, думай.
Тяжеленная люстра изображала Торжество Благочестия: само Благочестие в
образе бородатого старца располагалось посередине, а по краям вели хоровод
певцы с кимвалами и арфами.
Лежал, размышлял о том, как преобразовать правосудебное устройство,
чтобы судьи судили честно, властей не боялись и от истцов с ответчиками
подношений не брали.