Он
тогда был хирургом широкого профиля, но уже готовился уйти в косметологию. Я
ему, как Богу, верила. Больше, чем в каких-то там австрийцев… И правильно
делала. Вытащил он меня — можно сказать, с того света. Лицо все искромсал,
лимфатические узлы удалил, яичники вырезал — это называется гормональная
профилактика. Но спас. И все время, пока я без лица жила — долгих пять
месяцев — тоже был рядом. И любил — не меньше, чем когда я красавицей была.
Если хотите знать, именно тогда у нас с ним отношения и начались. И уж безо
всякого снисходительства с моей стороны, а с благодарностью, со страстью, с
любовью. Вот когда я поняла, что такое настоящая любовь. За это я больше
всего Мирату благодарна, еще сильней, чем за спасенную жизнь или за
возвращенную красоту. Что там — возвращенную. Когда он на мне свою методу
испробовал, я стала куда краше, чем в юности. Да вот, смотрите сами.
Инга взяла с письменного стола фотокарточку в рамке. Снимок был старый,
черно-белый. Судя по белому фартуку, увеличенный с выпускной фотографии.
Не такая уж десятиклассница Конюхова была и красотка. Обычное девичье
личико. Правда, не кукольное, как теперь, а живое.
За разглядыванием карточки Нику и застал хозяин.
— А, — сказал он. — Реминисценции?
Отобрал у Инги недопитый бокал.
— Все, милая, все. Больше не пей. И плакать не надо. — Наклонился, снял
с ее лица губами слезу. — Пора ехать.
Она всхлипнула, поцеловала ему руку, а Фандорин с грустью подумал:
какая сильная, долгая была любовь, но и она кончилась. Сначала любил он —
год за годом, без надежды на взаимность. Теперь любит она, и тоже
безответно. Очевидно, Куценко из того разряда людей, которые, добившись
поставленной цели, теряют к ней интерес. Разве Мират Виленович виноват в
том, что у него такое устройство? Внешне ведет себя безупречно, спасибо и на
том.
— Николай Александрович, ваш саквояж уложен. Мира и охранники ждут в
подвале. Спасибо вам.
Куценко пожал Фандорину руку — крепко, да еще сверху прикрыл другой
рукой.
— Ну, с Богом.
Подземным ходом шли так: впереди охранник, потом Николас с девочкой,
потом второй охранник. Туннель был бетонный, с тусклыми лампочками под
потолком, ничего романтического. Незаменимая вещь для жилища олигарха,
молодец Павел Лукьянович.
Мира переоделась в джинсовый комбинезон и куртку, повязала голову
банданой и в этом наряде казалась совсем ребенком. Была она притихшая,
напуганная, все жалась к Фандорину, так что пришлось обнять ее за худенькое
плечо.
Так они прошли метров двести или, может, триста и оказались перед
низенькой металлической дверью с рулеобразной ручкой.
Первый охранник повернул колесико, выглянул в темноту. Подождал,
прислушался, махнул рукой: можно.
После электрического света, даже такого слабого, ночь показалась
Николасу неправдоподобно черной — ни огонька вдали, ни звездочки в небе.
Пахло холодной водой, сухими травами, пылью.
— Фонарь включать не буду, — шепнул охранник. — Сейчас глаза привыкнут,
спустимся к причалу. Дверь закройте, свет!
Щелкнул металл. Николас оглянулся и не увидел никакой двери — во мраке
проглядывал только крутой склон, покрытый дерном.
Выход из туннеля был закамуфлирован безупречно.
— Саня, спускайся пер… — начал говорить тот же охранник, но в темноте
что-то чмокнуло, и он поперхнулся.
Голова его бешено дернулась назад, потянула за собой тело, и оно
повалилось на прибрежный песок.
В ту же секунду чмокнуло еще раз, и второй телохранитель тоже упал.
Николас опустился на четвереньки, приподнял парню голову и воскликнул:
— Саша! Что с вами?
Но Саша был неподвижен, и изо рта у него, булькая, текла кровь —
точь-в-точь, как тогда у капитана Волкова.
Мира отчаянно завизжала, но сразу же подавилась криком, потому что с
двух сторон вспыхнули сильные фонари. Остолбеневший Николас увидел в ярком
электрическом свете женскую фигуру с длинной трубкой в руке.
— Молодцом, Ника, — раздался спокойный, насмешливый голос. — Все
исполнил, как надо. Девчонку на катер, да чтоб не шумела. Могут услышать.
Этих двух суньте в туннель.
— Гад! — закричала Мира. — Сволочь!
Преда…
Но крик перешел в мычание — ей заткнули рот, куда-то поволокли.
Жанна медленно приближалась. Черная трубка покачивалась в ее руке.
— Ах, как ты предсказуем, Никочка. Побежал душу облегчить? Какой я дала
пас на ворота, а? А гол забил Лукьяныч, ему за это хорошие бабки заплачены.
Фандорин хотел подняться, чтобы принять смерть стоя, но передумал.
Какая разница? Такому идиоту в самый раз подохнуть на четвереньках.
— Что зажмурился? — хохотнула Жанна. — Помирать собрался? Нет, рано. Вы
мне, Николай Александрович, еще понадобитесь. Должок-то за вами остался.
Самое интересное у нас начнется завтра. Или Куцый будет паинькой, или его
дочурку унесут на кладбище.
Николас открыл глаза, не испытывая никакого облегчения оттого, что
смерть откладывалась.
Все пропало. Он проиграл все, что только можно. И Миранду погубил, и
своих, похоже, не спас. Уж Миранду-то наверняка…
Будет Куценко паинькой или не будет — все равно…
В одеревеневшей от шока и коньяка голове ворочались бессвязные,
неповоротливые мысли. На кладбище. Завтра. Унесут. Как воина, четыре
капитана.
И кто же я буду после этого? Или, вернее, что? Нет, серьезно, когда ее
завтра унесут, что ж я буду?