— И стало мне невмоготу смотреть на людей. Отписал крестьянам вольную,
московский дом предал запустению, сам же поселился в лесу. Там мне хорошо
показалось: растения, звери, птицы. Есть друг друга едят, а мучить не
мучают. Только недолго я робинсонствовал. И в скиту не оставили меня
человеки. Лечи их, постылых, бабам брюхатым отвары вари, ребятишкам гадючьи
укусы притирай… И чем дальше, тем хуже. В прошлую весну явился
преосвященный Амвросий, здешний викарий. Дошли до него слухи о некоем лесном
деде, которого крестьяне чтут. Приехал проверить, не раскольник ли, не
колдовством ли врачую. Я с Амвросием потолковал, полечил его от почечуя
целебными свечками из травы-ликоцины, и так он меня полюбил, что повадился в
гости ездить. Мало того, разнес повсюду, будто я старец святой жизни и даже
угодник. Понесли про меня всякую небывальщину — мол, медведи ко мне за
благословением ходят, как к Сергию Радонежскому, и прочее разное. Я в
последнее время подумывал, не уйти ли из скита, найти место поглуше. А тут
мне Разум вас послал…
— Так вы назад не вернетесь? — спросила графиня.
— Теперь, должно быть, уже некуда. У меня там свеча такая, особенная.
Дмитрий вон видел, знает. Нынче утром, уходя, я ее гореть оставил. Думал,
если ворочусь — успею загасить. А нет, пускай все сгорит огнем. Поселяне
после скажут: вознесся Данила-угодник на небо в огненной колеснице, подобно
Илье пророку. Этак, глядишь, в святцы попаду.
Павлина, еще не довсхлипывав до конца, улыбнулась, а Митя подумал: вот
воистину искусный рассказчик. Завершив свою повесть, увел разговор в сторону
от грустного и даже пошутил — это чтобы не оставлять на сердце у слушателей
горького осадка.
— А что это у вашего сиятельства глазки красны и в дыхании хрипотца? —
спросил Фондорин, повернувшись к Хавронской и внимательно глядя ей в лицо.
— Ваш рассказ тронул меня до слез.
— Нет, не то. Позвольте-ка. — Он осторожно поднес руку к ее лицу и
приподнял веко. — Так и есть. Простыли, матушка. Надо болезнь в самом начале
пригасить, не то расхвораетесь. Хорошо ли будет?
— У меня и в самом деле горло несколько саднит, — призналась Павлина. —
Да что поделаешь? Ехать все равно надо.
— И поедете, отличным образом поедете. Только я вас сначала эликсиром
напою, собственного сочинения. Как раз взял у своего знакомца необходимые
ингредиенты. Так и знал, что пригодятся в дороге.
Он достал из кармана пару каких-то пузырьков, пакетик, пучок сухой
травы. Махнул половому:
— Эй, принеси-ка шкалик самой лучшей водки и лимон.
В одну минуту соорудил лекарственное зелье. Половину велел выпить
тотчас же, остаток смешал с горячей водой.
— Это — горло полоскать. Пойдемте к рукомойнику, я покажу, как. И
воспаление как рукой снимет, вот увидите.
— Посиди здесь, крошечка, мы сейчас вернемся.
— Посиди здесь, крошечка, мы сейчас вернемся. — сказала Павлина, и Митя
остался за столом один.
Стало быть, Данила лишился обожаемого сына два года назад, и Самсону
тогда было семь, как сейчас Мите. Не мучительно ли осиротевшему отцу видеть
перед собой отрока тех же лет?
И он стал мечтать, как сыщет пропавшего Самсона, который окажется жив и
здоров, просто от горячки отшибло у него память. Живет он у хороших людей,
ни в чем не ведает нужды. Но когда Митя приведет к нему родителя, Самсон,
конечно, сразу все вспомнит. То-то будет счастья, то-то радости! И Данила из
грустного сделается веселым, а ему, Мите, скажет…
— Дружок, смотрю я на тебя, и до того ты мне нравишься, — раздался
вдруг у самого его уха вкрадчивый голос.
Митя обернулся и увидел совсем рядом местного чиновника, который так
пялился на него из угла.
— Такой ты, братец мой, хорошенький, что захотелось мне сделать тебе
подарок, — продолжил этот самый Сизов и улыбнулся, но глаза у него остались
неулыбчивые, сосредоточенные. — Пойдем во двор. У меня там полный мешок
пряников. И яблочки моченые тоже есть.
— Не хотю яблотьков, — ответил Митя докучливому дядьке.
Но тот взял его на руки, прижал к себе.
— Пойдем, детка. Я тебе свою лошадку покажу. Она мохнатая, с
серебряными бубенцами. Накинь бекешку. Чудо что за бекешка. И шапка хороша.
Сдернул с головы шапку, погладил по макушке, снова надел.
Вот ведь привязался!
Митя забарахтался в крепких руках коллежского советника, крикнул:
— Пусти! Не хотю пряников! И лосядку не хотю!
Может, заступится кто-нибудь? Соседка-помещица оглянулась, сказала
своим чадам:
— Вот какой мальчик крикун. Кобенится, ничего не хочет.
Сизов быстро понес сопротивляющегося Митю к дверям.
Ну уж это чересчур!
— Мама Пася! — отчаянно заорал Митя. — Данила-а-а!
В темном коридоре не было ни души.
— Тихо ты, бесеныш! — шикнул чиновник и внезапно перехватил пальцами
горло, так что Митя сбился с крика на хрип. — Будешь шуметь, шейную жилу
раздавлю!
«Вы что, с ума сошли?» — хотел спросить новгородца Митя уже безо
всякого детского сюсюканья, но с губ рвался лишь сип.
Сизов же выдернул из кармана носовой платок и запихал ему в раскрытый
рот, а потом сорвал с шеи галстух и повязал сверху. Только после этого
отпустил горло, но с забитым ртом не очень разговоришься.
Опять подхватил на руки, через холодные сени выбежал наружу.
И там никого не было. По темной улице мела вьюга. Горел тусклый фонарь.
— Сейчас, сейчас, — бормотал сумасшедший, отвязывая от привязи каурую
лошадь, никакую не мохнатую и безо всяких бубенцов.
Лошадь была впряжена в одноместный возок, похожий на повернутую боком
корзинку.