Грузы же — те везти по-обычному, на лошадях. Или того лучше: положить
гладкий железный либо медный лист, и тогда по нему можно гонять в любое
время года безо всякой тряски. А если не лист, который выйдет больно дорог,
а просто…
Но додумать интересную мысль до конца не успел, потому что Павлина
вдруг заговорила снова. Это уж далеко за полдень было, когда Чудово
проехали.
— Вот я тебе, Митюнечка, давеча сказки рассказывала. Помнишь? Он
кивнул.
— Хочешь еще одну расскажу? Законы учтивости требовали ответить
утвердительно.
— Хотю.
— Ну, слушай. Жила-была Марья-царевНА… Ну, царевна не царевна, а
боярышня. [Это она, кажется, про себя, догадался Митя и стал слушать
внимательно.] Жила она с батюшкой, матушки у нее сызмальства не было. Да и
батюшку видала она нечасто — он все воевал, плавал по морям, бился с Чудой
Юдой-Рыбой Кит, чтоб не притесняла хрестьянские народы. [Значит, отец ее был
моряк и сражался с турками. Так-так.] И вот в один прекрасный, а верней
сказать, ужасный… Ну, то есть это она тогда решила, что ужасный, а
потом-то оказалось… Хотя что ж, и ужасный, конечно… — Павлина Аникитишна
здесь сама запуталась, какой это был день, прекрасный или ужасный,
распутаться не смогла и махнула рукой, стала дальше рассказывать. — В общем,
однажды прискакал к ней в терем витязь, старый товарищ ее батюшки, и
говорит: «Плачь, красна-девица, помер твой родитель, велел тебе долго жить и
счастливой быть, а перед смертью вверил тебя моей заботе, чтоб никому тебя в
обиду не давал и хорошего жениха тебе нашел». [Ага, это отец перед смертью
своего боевого друга ей в опекуны назначил. Что ж, обычное дело.] Поплакала
она, конечно, поубивалась, да делать нечего, стала дальше жить, а витязь
этот до поры с ней остался. Очень он ей сначала не понравился. Сухой, тощий,
нос крючком — прямо Кащей Бессмертный, так она его про себя называла. Он
тоже немало поплавал по морям, всякого на свете навидался, в разных землях
со своими кораблями побывал. [Не «кораблем» — «кораблями». Стало быть, не
простой офицер, а адмирал.] Как начнет рассказывать — заслушаешься.
Понемножку привыкла она к Кащею, перестала его бояться, подружилась с ним. И
когда он ей руку и сердце предложил — ну, это так говорят, если кто на
девице пожениться захочет — она подумала: что ж, человек он добрый, умный,
с царским семейством в родстве, и батюшка его любил. Лучше, чем с молодым
дурачком венчаться, который еще не перебесился. Ну и согласилась. [Вот
почему царица ее «свойственницей» называла — графиня Хавронская она по мужу,
а Хавронские, всякий знает, императорскому дому родня.] И не пожалела. Жила,
как при покойном батюшке, даже краше, потому что Кащей ее еще больше
баловал, ничего для нее не жалел.
Старые мужчины, они на любовь умнее
молодых и знают, как женскому сердцу угодить. Ты для него разом и жена, и
дочка, чем плохо? Только вот матерью стать Марья-царевна не поспела… Уплыл
Кащей воевать в холодные моря, угодил в ужасную бурю и сгинул вместе с
кораблем. Она его долго ждала; Думала, вернется, ведь он же бессмертный. Да,
видно, переломилась иголка, не стало Кащея…
Графиня тяжко завздыхала, а Митя тем временем прикинул: вдовствует она
пять лет; тогда две войны было, с турками и со шведами, но раз «холодные
моря», значит, адмирал Хавронский действовал против флота короля Густава
III, там и голову сложил. Ясно.
— Жалела себя Марья — страсть. Думала, ах я несчастная, и баба я не
баба, и девка не девка. Одна-одинешенька, прислониться не к кому. А потом,
как подросла и умнее стала, рассудила: зачем прислоняться-то? Слава Богу, не
бедна, не больна, умом не скудна. Ну их, мужчин, вовсе. От них одна докука
да слезы. Поглядишь вокруг — один над женой тиранствует, другой на нее вовсе
не глядит. А случится чудо, попадется непропащий человек, кого полюбить
можно, так беспременно пойдет воевать и сгинет там, разобьет тебе бедное
сердце. Нет, право, одной куда веселей. — Павлина улыбнулась и потрепала
Мите волосы. — Ишь, глазыньками хлопает, соображает. Что, скучна сказка? Я
тебе сейчас другую какую-нибудь расскажу. Про Иван-царевича хочешь?
Но сказку про Иван-царевича Мите услышать было не суждено, потому что в
этот миг раздался отчаянный стук в заднее стекло. Лакей Левонтий кричал
что-то, пуча испуганные глаза. Сначала было не разобрать — карета ехала в
гору, и кучер щелкал кнутом. А потом донеслось:
— Барыня! Беда! Разбойники! Хавронская кинулась открывать левое окошко,
Митя правое. Высунулись с двух сторон.
Сзади, быстро приближаясь, неслись пятеро конных: один впереди, четверо
поодаль. И по первому было сразу видно, что он точно разбойник — лицо
закрыто черной маской. Лихой человек скакал на огромном вороном коне, за
спиной у него развевался черный плащ, треуголка низко надвинута.
А вокруг пусто, ни души, по обе стороны густой лес.
Графиня повернулась к кучеру, крикнула:
— Гони! Что есть мочи!
Всадники тоже до подъема доигрались, их бег замедлился, а дормез,
наоборот, выбрался наверх и теперь пошел шибче.
Слева деревья отступили, открылась широкая поляна с пнями — вырубка. На
дальнем ее краю малая избушка, по виду охотничий домик. Из трубы вился
дымок, там были люди. Как дать им знать? Кричать — не докричишься.
Эврика! Выстрелить! Митя показал на избушку:
— Пиф-паф!
Павлина, умница, догадалась. Застучала в переднее окно:
— Toy ко! Пали из ружья!
— Пали! — огрызнулся чухонец. — А восси кто дерсать будет?
Она рывком спустила раму.
— Дай сюда!
Пока кучер одной рукой оружье просовывал, пока графиня его тем же
манером запятным переправляла, поляна с жильем позади осталась, с обеих
сторон был только лес.